— Младенцев убивали, жгли, стариков... Эх, рано, рановато войну кончать!.. Чего только я не повидал... Крематории, мешки с человечьими волосами, рвы, забитые трупами.
— Ну вот, а ты говоришь: немцы разные бывают.
Вернулся Еремей. Впереди него, поскрипывая протезом, шел человек лет под пятьдесят в черной замызганной паре. Увидев Стрельцова и Милашина, вежливо снял шляпу.
— Добрий утро, камраден.
— Камраден!— вскипел старшина. — Товарищи? Где нога, где по-русски научился? Кто таков?
Немец погладил рукой небритые щеки, застенчиво улыбнулся.
— Я есть Карл Вайс, работаль садовник у хозяин этот дом барон Дитрих фон Шлейниц... А его сын — Эрвин... Мой нога похоронен под местечко Вертьячий. А русский я изучаль на Восточный поход. Я не есть фашист... . „
Держался он степенно, серые глаза спокойны. Неожиданно старшина сменил гнев на милостьз
— Есть хочешь?
— Спасибо.
Вайс ел деликатно, но видно было, что его одолевает волчий голод. Свирепый на словах, Едемей до того растрогался, что даже прлтащил немцу полный котелок жирной гречневой каши с огромным ломтем американского солтисона.
— Вот она — славянская душа, — сказал Стрельцов, откупоривая бутылку хереса. — Победили — и все забыли.
Немец встрепенулся.
— Осторожно!— в голосе его звучал надрыв.— Нельзя больтать. Испортить! Осторожно пить...
— Не забыли. Рука не поднимается лежачего бить.— Милашин вздохнул, вроде бы сожалея, что не может бить лежачего. — А надо бы бить... Эй, фриц, покажи «железный крест».
Вайс поперхнулся гречкой:
— Не надо так. Я есть честни человек... Не надо.
Тут уж расхохотались все трое — Стрельцов, Милашин и Еремей. Честный человек! Хороший немец. Старшина спросил жестко:
— Где ты, честный человек, в сорок первом был, а?
— Под Москау.
— Понятно. А зачем туда приперся? Звали тебя?
— Нет, не зваль. Пришлось ходить армия. Добро-вольник я есть.
— Доброволец?!!
— Яволь. Но я честни немее. Мой сын попаль Моа-бит, он быль коммунист. Его казниль. И меня хотель брать... Я спасался — ушель добровольник армия. А большой сын... его убиль ваши матросен в Севастополь. Он не хотель воевать, но матросен не хотель брать плен.
— А ты... ты почему?... Сказали тебе: покажи «железный крест»!
Вайс покорно отвернул лацкан пиджака:
— Вот.
— За что получил?
— Я пугался, русские шли под Вертьячий, как... просьба извинять... как бешены. Я защищался. Русские оторваль мне нога....На самолет меня улетели домой. Мне приходиль фортун. Я не хотель убивать... И что? Один сын убили наци, другой— матросен. Моя жена Ирма разбомбиль здесь, Берлин, американски «летающий крепость»... А я... Проклятая война!
В комнате. стало тихо и грустно. Вайс молча тер кулаками глаза. Милашин смотрел на немца и удивлялся: вот он — честный немец, не фашист — просто человек. Чудно, право! Хороший немец... с «железным крестом». А ведь факт — вроде ничего, смирный.
— "Зачем крест носишь?— спросил он. Вайс удивился.
— Это наград. Память о нога..
Задумался и Стрельцов. Но его одолевали другие мысли. Какая же, в сущности, нелепая штука — война! Разве не был храбр Павка?.. А его нет. Тысячи, сотни тысяч благородных Павок спят вечным сном. На долю миллиметра прицел ниже... выше--и они кончили бы войну капитанами, майорами, генералами... Наполеон тоже начинал с поручика. Ему только бессовестно повезло: он чудом уцелел на Аркольском мосту, когда со знаменем в руках бежал на картечь.
Почему не Павке, не Вильке, не Глебу с Катюшей, а мне, Юрке Стрельцову, выпал жребий выжить, чтобы мстить за товарищей!.. Будь проклят Гитлер! Почему, почему этого гнусного уголовника не переехало поездом в раннем детстве?
Подумать только! Какого-то паршивого Шикльгрубе-ра раздавило локомотивом — и спасены десятки миллионов жизней, миру явились бы бетховены, Эйнштейны, улановы, маяковские, гоголи...- А они сейчас спят в 'братских могилах.
Юрий налил в дымчатую рюмку вина, выпил. Он понимал, что дело не в Шикльгрубере. Но ему хотелось так думать.
Какой-то чудовищный калейдоскоп... Наводчик Сун-дукян, черноглазый гигант, он пришел в иптап под Минском, пришел, подбил «тигра», научил артиллеристов играть в веселую игру «палочки», полюбил санинструктора Клаву Семушкину... А через неделю от Клавы и Сундукяна осталась на земле лишь грубо сколоченная деревянная пирамидка... Генерал Черняховский—умница, талант, человек, заряженный энергией на сто жизней. Сколько раз смерть завывала над его головой! Но вот она взвыла в десятитысячный раз — и замечательного человека не стало... Он ушел из.жизни. Совсем!
Как все это нелепо и несправедливо. Человек уходит за водой — и исчезает навсегда; девушка нагибается, чтобы сорвать ромап&су — и падает, чтобы никогда больше не подняться; сын полка, веселый мальчишка с Ор-ловщины, идет на концерт артистов фронтовой самодеятельности — и вдруг превращается в огненно-черный всполох!.. Бесконечная вереница смертей. Умерших не успевают оплакивать оставшиеся в живых... Недавно еще заряжающий Хасаншин, сняв пилотку, молча горевал над телом своего земляка, а немного погодя Хасаншин уже не горюет — лежит, строго сжав фиолетовые губы, и те, кому, быть может, тоже не сегодня-завтра уготовано успокоиться навсегда, стоят над ним, оплакивая без слез боевого друга.
И еще Стрельцов думал о том, что в великом горе люди находят силы бороться за счастье. Вот, допустим, пришел бы сейчас к нему, Юрке Стрельцову, волшебник и сказал: «До конца войны остались считанные дни. Ты можешь погибнуть от последнего выстрела... Ты наверняка погибнешь. Понимаешь — от последнего! Хочешь, я сделаю так, что ты наверняка уцелеешь, и девушки будут обнимать и целовать тебя под грохот салюта Победы? Только откажись от прошлого, забудь обо всем:, о погибших товарищах; о боях и сражениях...
Ей-богу! Этот идиот-волшебник получил бы такого пинка!..
Какое это счастье — всегда быть готовым умереть ради людей, ради вечной жизни, за правду. Этому Юрку Стрельцова научили Павка, Глеб, Вилька, Катя, комиссар Бобров, Гурвич, тысячи ушедших из жизни Победителей.
Молчание нарушил старшина Милашин. Он сказал немцу:
— Вот что, фриц хороший, давай-ка, выпьем... За то, чтобы и в самом деле хороших немцев было побольше.
Вайс с готовностью наполнил рюмки. Еремей похлопал немца по спине, сказал сочувственно:
— Ах ты. бедолага!
Четыре дымчатые рюмки пропели хрустальный аккорд.
Старшина опустился в кресло, с болью посмотрел на юного капитана и, прикрыв глаза ладонью, почти простонал:
— Мальчики... ПаЦаны вы мои родные, пирожники! Я ведь вас на героев мечтал представить.
— На героев?— Стрельцов улыбнулся. — А что? Я— за. Теперь ты о пирожниках все знаешь. Давай представляй, пока не поздно.
— Поздно, АнтОныч, поздно.
— Почему? Почему поздно?- подзуживал бывшего комбата Стрельцов.
Милашин не объяснил — почему. Только опечалился еще больше. Глаза его нежно, по-отцовски смотрели на молодого капитана.
Стрельцов рассмеялся:
— Эх, Иваныч!.. Да я в шутку. Конечно же. Да разве мы тогда — ради награды?!
В соседней комнате возник короткий шумок. Приоткрылась дверь, появилась стриженная под машинку голова:
— Товарищ капитан, приказ получен: в десять ноль-ноль выступаем. Велено вам явиться в штаб полка.
.Еремей засуетился.
— Вот-те елки-палки... опять воевать,— он сноровисто складывал немудреные солдатские пожитки — свои и капитана.
Вайс, сделав поклон, заскрипел к выходу.
— Стой!—крикнул ему Еремей.— Назад!.. Цурюк! Немец обернулся.
— Не уходи, камрад. Живи здесь,— Еремей обвел вокруг себя руками.— Не вернутся твои фон-бароны, честное комсомольское. Живи здесь, приучайся к новой жизни.
Вайс недоуменно смотрел на Еремея.
— Здесь. Живи. Это твой хаус. Ферштейн?
— О да!.. О да!..—немец^ закивал головой.— Это есть справедливо!.. Да?
