— Разве это не счастье? — спрашиваю я.

— Разве можно назвать счастьем то, что продлевает страдания? — доносится из темноты голос Марии.

Я хочу ей ответить, но слышу, как тяжело она дышит. Начинается один из приступов ее желчнокаменной болезни. Горько, что мы не можем оставаться вместе. Я очень ей нужна. Приступы настолько болезненны, что она не может обойтись без посторонней помощи. На нее она, к сожалению, вряд ли может рассчитывать. Чтобы принести ей чуть теплую грелку, надзирательница должна быть в исключительно хорошем настроении. На трубах отопления я согреваю кое-как наше тряпье и накладываю на больное место. Работающая в эти дни уборщица находится здесь только временно и ненадолго. Она сочувствует больной и приходит ей на помощь. Вообще она человек добрый, хотя внушает страх в своих грубых тяжелых башмаках, мужской куртке и с короткой стрижкой. Без всякой видимой причины она сообщает, что побелка моей камеры задерживается, так как в ней делают кое-какую электропроводку. Это настораживает. Хорошо, что теперь я информирована.

Расставание с Марией дается мне тяжело.

Я действительно любопытна. По возвращении в мою сверкающую белизной камеру я тут же начинаю ощупывать стены, но ничего не нахожу. Может быть, уборщица меня обманула? Из осторожности я не перестукиваюсь, хотя удерживаюсь с трудом. Под моей камерой ожидает моего возвращения Ирмгард Беттингер. Пользуясь азбукой Морзе, она каждый вечер между десятью и одиннадцатью часами передавала мне последние известия из газеты. Долго раздумываю, не следует ли мне дать о себе знать, и все же не решаюсь.

Когда я уже готовила себе постель, открылась дверь камеры и надзирательница ввела женщину. Я сразу же подумала, что это будущая доносчица. Значит, уборщица не обманула, под штукатуркой наверняка спрятаны провода. Какое расточительство. До сих пор я полагала, что такое бывает лишь в идиотских детективных романах. По-моему, это глупо.

На вновь прибывшую я не обращаю внимания. Однако надзирательница подходит ко мне вплотную и начинает играть заученную роль.

— Привела вам соседку, — говорит она с фальшивым радушием, — чтобы хоть немного скрасить ваше постоянное грустное одиночество. Последнее время вы так удручены, что больно смотреть. Впрочем, удивляться тут нечему, вам столько пришлось пережить. Приближается рождество, уже второе, которое ваша малютка проводит без матери. Но дело ваше суд, вероятно, скоро рассмотрит, и все обойдется…

Ее елейные речи и неестественная суетливость меня насторожили бы, даже если бы я не была предупреждена. Едва сдерживаясь, я говорю только:

— Да, да, хорошо.

Она разочарована, торопливо желает нам спокойной ночи и удаляется.

Мы одни. Можно знакомиться. Женщина стоит и разглядывает меня. Очевидно, ждет повода завязать разговор.

— Здесь чертовски холодно, — говорит она наконец.

— Да, — отвечаю, — я тут очень мерзну.

Рассеянным взглядом окидываю ее нарядную, блестящую от лака прическу, большие, черные, круглые глаза, накрашенные губы.

На ней новый меховой жакет. Мои предположения, видимо, верны. Похоже, из предвестья или из провинции. Она роется в сумочке. Все у нее отобрали, ворчит она, кроме носового платка, губной помады и нескольких фотографий. Бережно вешает свой меховой жакет на спинку стула, видно, что он для нее в новинку и она к нему еще не привыкла. Возможно, жакет выдан ей как аванс в счет будущей «работы». Тогда мне ее жаль. То, что она не политическая, вижу сразу. Может быть, подружка какого-нибудь чиновника из гестапо. Во всяком случае ее надо остерегаться.

Ее зовут Герта. Фрейлейн Герта.

— Вот, взгляните, — говорит она, показывая несколько небольших фотографий, — такой я была когда-то.

Снимки изготовлены явно напоказ. Выглядит она на них, как дешевая кинозвезда, Кармен со вздернутым носиком.

— Разве могла я когда-нибудь представить… — вздыхает она. Старая, хорошо знакомая песенка. — Что окажетесь здесь, — продолжаю я за нее, — утешайтесь тем, что вы не единственная. Может быть, это ненадолго.

— Надо надеяться, — говорит она. — Вообще, — добавляет Герта, — мне, как правило, всегда везет.

Везет, только не со мной, думаю я.

— Мои родители, — продолжает моя собеседница, — не должны это знать, они умрут с горя.

Эта фальшивая мелодия мне также знакома. Все вранье. Теперь начинается рассказ о ее судьбе. Возможно, до этого она прочла ка-кой-нибудь бульварный роман. Может быть, то, что она говорит, и правда. В этом страшном доме можно столкнуться с любой человеческой судьбой.

Она работала секретаршей в частной конторе. Что ж, продолжай, думаю я. Родители и сейчас полагают, что она работает в той же фирме, но за это время ей удалось добиться большего. Она из хорошей семьи. Родители имели магазин колониальных товаров в небольшом городе на юге Германии, были достаточно обеспечены. Она училась в средней женской школе, но, к сожалению, ее не закончила. Свое первое место работы она потеряла, так как отказалась поужинать с шефом.

— Я по уши влюбилась в одного молодого человека. Этот подлец виноват в том, что я здесь. Но теперь у меня прекрасное место.

— Теперь, — спрашиваю удивленно, — теперь же вы здесь?

— Да, конечно, но это пройдет. И я вернусь в свою старую фирму.

— Ну раз так, тогда вы прекрасно выйдете из положения.

— Да, но понимаете, — говорит она, переходя на доверительный шепот, хотя в этом нет никакой необходимости, — от шефа у меня должен был быть ребенок, но я от него избавилась. И мой бывший начальник на меня донес.

Вдруг она начинает громко всхлипывать:

— Мои бедные старые родители, если бы они знали!

Играет она очень плохо. Как артисточка самого дешевого сорта.

— Но за аборт вы получите по меньшей мере два года тюрьмы, — говорю я сухо, — по нынешним временам дешевле вам не отделаться.

— Да? — спрашивает она равнодушно. — Вы так думаете? — Видимо, это мало ее волнует.

— Безусловно, — говорю я и рассказываю историю маленькой белокурой девушки, прислуги, сидевшей некоторое время в камере напротив, историю покинутой невесты, сделавшей аборт. — Три года тюрьмы.

Но и эта история, по-видимому, не производит на фрейлейн Герту никакого впечатления.

— Понимаете, у меня будет хороший адвокат. У моего друга большие связи.

— Он, наверное, эсэсовец? — спрашиваю я.

— Что вы, что вы, — она крайне возмущена, — как вы могли подумать такое! Чтобы я с эсэсовцем? Ни за что! С ними я не хочу иметь ничего общего! Между нами говоря, — она фамильярно подмигивает, — сейчас надо быть очень осторожной.

— Да, это верно. — Ответ звучит явно двусмысленно. Я собираюсь укладываться спать.

Фрейлейн Герту это по-настоящему пугает. Намеченную программу она, видимо, предполагала выполнить в первый же вечер.

— Но что это мы все время беседуем только обо мне, — оживленно говорит она, — возможно, вас это вовсе не интересует. Вы-то почему здесь?

— Да так уж вышло, ничего особенного. Мой муж занимался политикой.

— Ах так, понимаю, — прерывает она меня, — а вы были ему помощницей?

— Нет, — отвечаю, — женой.

Она озадаченно смотрит на меня. Прежде чем она успевает что-нибудь сказать, мы слышим горький плач. Это в своей камере безутешно рыдает еврейка Рут. Очевидно, ее только что привели после одного из допросов. Каждый раз она так плачет. Ее друг — партийный работник, его разыскивают. Требуют, чтобы она сообщила, где он скрывается. Ее пытают.

— Что там происходит? — испуганно спрашивает фрейлейн Герта.

— Бог ты мой, к этому надо привыкать. Такое случается здесь часто. Сегодня она, завтра мы.

— За что ее? — спрашивает фрейлейн Герта.

— Она же после допроса, дурочка! — кричу я. — Вы уж извините, — добавляю, — но разве вы не знаете, что так называемых политических допрашивает гестапо? И обращаются там не всегда очень любезно, да будет вам известно. Там задают серьезную трепку, фрейлейн Герта!

Фрейлейн Герта разевает от удивления рот и таращит глаза. Всего этого она, по-видимому, себе не представляла.