Чтобы быть любимой в XVI столетии, женщина должна была радовать взор и ум. Она должна была уметь красиво одеваться, причесываться и пользоваться косметикой, ибо самое большое удовольствие — разглядывать ее, а уж только потом — раздевать. «Если кто-либо мечтателен и доблестен, богат, деловит и знает толк в яствах, родовит, облачен на земле в золотую и серебряную парчу и мишуру, в шелковые ткани, богато расшитые жемчугом и драгоценными камнями, то пыл и страсть его к удовольствиям велики, и поистине мало ему одной пастушки или женщины, подобного рода, как бы ни была она прекрасна». Но искусство и прикрасы — это еще не все, естественность также имела свою прелесть: «Один великий принц, о котором я уже рассказывал (будущий Генрих III), укладывал в постель своих дам и куртизанок на простыни из черной тафты, чтобы белизна и нежность их тел выглядели еще соблазнительнее и великолепнее на черном фоне». В ту эпоху женщина должна была быть в теле, но иметь как можно более тонкую талию, и высокие, и маленькие могли быть одинаково прелестны, но все портила полная талия, хотя мясистый кусочек и считался самым лакомым. Живот у нее должен был быть «красивым и гладким, а грудь — небольшой и игривой, словно она еще девочка». Даже самые возбуждающие красавицы должны были уметь себя соответственно вести, и великий знаток женщин Генрих III плевал на фигуру герцогини де Монпансье, так как находил, что она «все портит своим языком». [68]Белолицые блондинки казались самыми привлекательными, хотя и брюнетки не оставались в пренебрежении. Но сверх того, самое главное, они должны были «уметь мило щебетать», ибо как бы ни была дама прекрасна, все же не подобало любить красотку «без души, не наделенную умом и даром слова». Действительно, кавалеры «находили приятными и аппетитными именно тех дам, которые вели сладострастные речи и произносили игривые слова, способные разбудить Венеру, если она вдруг уснула». [69]

Альковные разговоры считались не единственными, в коих полагалось быть искусной королевской любовнице. Чтобы нравиться королю, она должна была, подобно ему самому, владеть даром слова — уметь составить письмо, сочинить рондо, десятистишие или эпиграмму. Герцогиня д'Этамп и Франсуаза де Шатобриан не без успеха подвизались в этой области, свидетельством чему может служить обмен стихотворными посланиями «В Великий пост», где в ответе дамы риторически обыгрывается концовка письма короля Франциска I:

ФРАНЦИСК ФРАНСУАЗЕ ДЕ ШАТОБРИАН

В святое время, посвященное молитве,

Когда о церкви лишь приходят мысли,

Когда кругом звучат божественные гимны,

Я дней сих лучше не смогу сыскать

Тебе все помыслы мои и чувства передать.

Мне кажется, что горше нет мученья,

Чем быть, родная, не с тобой.

Я словно погружен в забвенье

В сей час святой.

Напротив, как вознагражденье

Всех тягот моего служенья,

Не думать ни о чем, прочь гнать сомненья,

Мне было бы письмо, что писано тобой,

Оно целительнее долгого моленья

В сей час святой.

ОТВЕТ ФРАНСУАЗЫ ДЕ ШАТОБРИАН

Хоть в это время нужно суету забыть

И только к Богу свои мысли возносить.

Мечты мои лишь о тебе, родной,

Во мне такое страсти бушеванье.

Что не могу я справиться с собой.

Ведь все мои надежды, чувства и желанья

С тобой лишь связаны, мой милый,

Не будь суров к моим признаньям

Столь сильно.

Не смейся, не бросайся словом

К смиреннейшей из подданных твоих,

Повиноваться и служить тебе она готова

Во всем. Всегда. И в том черпает силу.

Не накажи меня за все ее грехи

Столь сильно.

[70]

В XVI веке господствовали вольные, игривые и распущенные нравы. В следующем столетии скромность и умение себя вести ценятся выше. Чувства стали выражаться более деликатно, женщины сделались целомудреннее. Меньше говорится о теле и больше — о душе, почитая красоту лишь ее отражением. Идеальная женщина той эпохи — красива, с нежными чертами лица, все в ней дышит благородством и спокойствием, что свидетельствует о полном подчинении чувств рассудку. В ней не должно быть ни капли необузданной страсти, но, напротив, ясный ум, великодушие, постоянство, скромность и образованность. Женщины выказывали осведомленность даже в области архитектуры, причем их суждения отличались компетентностью и элегантностью. [71]Избранницы Людовика XIV, даже если некоторые из них и далеки от очерченного идеала — например, надменная Монтеспан или честолюбивая Ментенон, — стремились приблизиться к нему, и современники очень высоко оценивали нежность и вдумчивость Лаваль-ер, ее уравновешенный характер, деликатность чувств, постоянную борьбу стыдливости и непреодолимой страсти[72]; живой, яркий, просвещенный ум Монтеспан — впрочем, также и ее коварный нрав; мудрость и безмятежность Ментенон. Ее благотворное влияние на короля подчеркивала мадам де Севинье, указывая, что Ментенон сумела совершенно избавить короля от присущего ему в прежнее время беспорядочного образа жизни и приучить к такому типу отношений, когда любые потрясения оказывались просто невозможны. «Она познакомила его с совершенно неведомой ему ранее областью отношений, основанных на дружбе и откровенности без каких-либо принуждений или ограничений». [73]Удовольствия добропорядочного человека и утоленные аппетиты — разве это не величайшая ценность при соблюдении хорошего тона, свободы и деликатности? Это благородство, чувство меры и такт стали невероятно цениться в эпоху Людовика XV благодаря другой женщине, олицетворявшей собой грацию, воздушность и непринужденность, милой кокетки с хорошеньким личиком и кукольной хрупкостью — на портретах мадам де Помпадур напоминает статуэтку из саксонского фарфора — с исключительно изысканными манерами. Непосредственность в ней соседствовала с простотой и естественностью, внимательный взгляд глубоких глаз отражал все движения ее души, маленький выразительный ротик, миленький носик, а сколько чувств, иронии, биения жизни и мимолетных капризов, кокетства, желаний! Для этого женского личика и грациозной фигурки время летело быстро, умножая впечатления и переживания. В ней таилось сильное желание насладиться множеством ощущений жизни, воспользоваться счастьем мимолетной молодости, удовлетворить любопытство — и все это с глубокомыслием ценителя искусства удовольствий, не забывая ни про ум, ни про душу. Женщина Буше с нежным, розовым и гибким станом, с атласной кожей, с шаловливым носиком и яркими алыми губками ласково и насмешливо взирает с холста на этот мир, созданный для ее удовольствия, удовлетворения ее чувственности и смеющегося ума.

Желание нравиться и стремление обладать под влиянием меняющейся моды, из века в век рисовавшей новый портрет женщины, формировали постоянно совершенствовавшийся образец, причем вкус короля являлся определяющим для честолюбивых особ, а самые прекрасные женщины служили вечным искушением для короля. Образ прекрасного принца, который живет в каждой женщине, обретал в короле естественное воплощение, и это происходило мгновенно, правда, часто ценой искривления мысленного идеала, оправдывая все им же самим. Стареющий Генрих IV источал сильный запах мертвечины, его нос почти достигал подбородка, и он ничем не напоминал резвого молодца, однако его возлюбленные нисколько не сомневались в его соблазнительности и легендарной мужской силе. Их любовь могла быть притворством, но вот ослепление было искренним. Это напоминало безумие: женщины устремлялись к королю, как бабочки на свет. Даже в исключительных случаях это нельзя объяснить только корыстью, продажностью и честолюбием, и д'Аржансон, на примере мадам де Шатору порицая женщин, отдававшихся без любви, не учитывал ту колдовскую силу, которая завораживала, но не обязательно вызывала волнения и чувства.