Святосаблин настаивал в первый же свободный день отправиться на кладбище Сен Женевьев де Буа. Соотечественников можно было искать в определенных местах Парижа, где они встречались: в кафедральном православном храме на рю Дарю, в плохих ресторанах района Пасси, содержащихся русскими эмигрантами, в Тургеневской библиотеке и во всевозможных залах, снимаемых для проведения концертов, благотворительных вечеров, лотерей, проводимых довольно часто. Или, в конце концов, на кладбище — последнем приюте эмигрантов... Володя предложил начать именно оттуда. Он уговорил Андрея начать поиски семьи Кульчицких.

Андрей пытался протестовать: нет и одного шанса из тысячи, что они пойдут по Парижу и тут же встретят кого-либо из родных или получат нужную информацию о Кульчицких. Владимир оставался непреклонен. Захочет бог, все может случиться. Чем раньше начать поиск, тем больше вероятность добиться результатов.

И тут же, отвернувшись, сотворил молитву: «Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя...» Он уже неоднократно и подробно расспрашивал Андрея о генеральше Кульчицкой, ее невестке и внучках. Заставляя подробно вспоминать изображение в ладанке, интересовался, что осталось в памяти Белопольского от их лиц. Андрей искренне сожалел, что не мог ничем удовлетворить его любопытства. Все что помнил, давно рассказал другу. Вот разве что об одной из внучек упоминала — слегка хромает девочка, ножка после падения в детстве срослась у нее неправильно, а у невестки Ирины коса громадная, чуть не до полу, как говорила генеральша.

— Видишь! — ликовал Святосаблин. — Вот тебе и приметы. Это уже что-то! Стоило захотеть! Теперь нам искать не ветра в поле, а двух конкретных людей. И это уже легче.

— Да, да, — согласился Андрей, не скрывая усмешки. — У меня и сестра была красавица. А красавица Ирина, небось, состарилась, остригла косу и вообще осталась у большевиков. Хромающая девочка превратилась в девушку и носит только длинные платья. Такая пройдет в метре от тебя — не узнаешь. А фамилию давно поменяла: русские красавицы ныне в особой моде, особенно среди крупных французских дельцов, литераторов и художников. Взяли замуж и фамилию свою отдали: мадам Ирэн Карнэ или мадам Ирэн Дубуа. Мадам Уэллс, мадам Роллан, мадам Даля. Но все равно, дружище! Благодарю за сочувствие, содействие и оптимизм. За то, что пристыдил меня.

— Ты ведь клятву давал, Андрей. Без принуждения, по своей воле. Помни об этом... Ищи — и своих, и Кульчицких, где бы ты не оказался, куда не забросила бы тебя судьба. Семья твоя... Тут я вообще ни сердцем, ни умом тебя не понимаю. Отец, дед, брат, сестра единоутробные. Как можно?! Русские люди всегда отличались крепостью семьи, рода. Традиционной сыновней и братской привязанностью.

Андрей коротко засмеялся, скрипнул зубами.

— Традиционная, говоришь? Народная, русская? Все это отменила революция, дружок. Взяв ружье, отец пошел против сына, а сын против брата. Христианские наши заповеди отменили большевики. И с успехом заменили своими, из коих лозунг «грабь награбленное» стал чуть ли не первым, основным. И началась, господин ты мой, такая стрельба, развилось такое насилие, что ни у кого и времени не хватило для толстовских идей. Родилась взаимная ненависть — дикарская, животная, всепоглощающая. Она убила в нас все человеческое.

— В нас? Тех, кто всегда решали судьбы России?

— Людей белой кости и голубой крови? Интеллигентов?

— Не цепляйся за слова, Святосаблин. Ты известный христосик! Я не из таких...

— Закончим?

— Пожалуй. — Родился у них недавно такой твердый уговор: едва беседа по вине одного или другого принимала взрывоопасный характер, она мгновенно прекращалась. — Ты лучше о своих мне расскажи...

Святосаблин был почти уверен, что Андрей вспылит и оборвет его. Может, прогонит, и они рассорятся окончательно. Однако сегодня Белопольский казался ничуть ни обиженным, ни обозленным.

— Хорошо, — сказал он. — Только без вопросов. Расскажу, что знаю. И не перебивай, прошу. Слишком тяжело все. Честно говорю.

Такого Андрея Святосаблин не видел раньше. Упрямые складки на переносице и в углах рта исчезли. Видно, прошлое, закрытое от чужих надолго, оставалось важным для него, по-прежнему волновало и радовало Белопольского.

— У нас была большая, не могу сказать, дружная, почти целиком мужская семья. Матери не помню. Сестра Ксения — девица болезненная и о жизни представления не имеющая, книжная, таинственно исчезла с нашей крымской виллы по существу еще до большого пожара гражданской. Потом уехали дед и отец, с которым я порвал по политическим и личным мотивам. Дед у меня — отставной генерал. Отец — хамелеон, с легкостью меняющий политические убеждения, как рубашки, «бродивший» от монархизма до керенщины и обратно, — я порвал с ним, высказав ему в лицо все то, что думал о подобных господах. И еще брат, кадровый военный, боевой полковник. Он не дошел до Севастопольских пристаней. И слава богу: не видел нашего позора. Судя по рассказам однополчан, — прямого свидетеля среди них я так и не нашел, — он погиб где-то за Перекопом... Так вот. А дед, как это ни странно и прискорбно, внезапно принял решение остаться в России. И сделал это.

— Да?! — вырвалось у Володьки удивленно. — Откуда ты это знаешь, прости? — он почему-то перекрестился. — Может, по-стариковски был немощен и не мог противиться кому-то...

— Нет, друг ты мой. В трезвом уме и здравом рассудке. Хотя подробностей, естественно, не знаю. Зато сам читал в большевистском листке какое-то письмо, подписанное десятком наших боевых вояк с призывом возвращаться на родину. Патриоты! Как же!

— Да ладно тебе, не злись! О сестре расскажи. Что с ней сделалось, искал ли ты ее?

— Не искал, представь. Ксения была светлой, святой. Красавица и гусар в юбке. Из пистолетов палила поразительно, с обеих рук. А конем управляла — офицеры завидовали. Но что сталось с ней, где, жива ли — не знаю. Да искал, искал! Спрячь свои упреки! И в Красный Крест и в Нансеновскую компанию писал. Никто мне не ответил. А возможно, и ответил. Только ответы эти я не получал: путешествовал много и все не по своей охоте, друг Володя... Притом характер у Ксении был мягкий, как воск. Такие не выживают во времена бунтов. Они погибают первыми... Ксению я потерял. Навсегда.

— Не следует отчаиваться, князь. Меня беспокоишь и ты.

— Я? Отчего я? — поразился Андрей. — Сейчас я живу безбедно: работа, крыша. Друг, который взялся замаливать мои грехи. Теперь я оттаиваю. Пусть продлится такое существование как можно дольше.

— Я о душе говорю, — убежденно повторил Володя. — У тебя душа умирает. Ты смотришь лишь назад. Ты — щепка, подхваченная сильным потоком. Куда тебя несет, к какому берегу прибьет? Жизнь твоя пустая, пропитана ненавистью. В ней нет места другим чувствам. И мучаешься ты оттого, что осознаешь себя этой щепкой, никому не нужной.

— Считаешь, иначе? Но меня ведь никто не ищет. Некому!

— Это знает только бог.

— Ты меня утешил, — усмехнулся Андрей, и Святосаблин не понял, говорит Андрей это серьезно или шутит так неудачно. — Ну, да ладно. Твоя ваяла: я задумался над сказанным. Жизнь, действительно, коротка. Ничего не сделано — родился, учился, остальные годы и дни стрелял, в кого приказывали, любил и ненавидел, кого приказывали. А вот итог — уйду из этой жизни и вспомнить будет некому.

— Ну, ну, князь. Я не об этом вел речь. Жизнь уготована каждому свыше. И всякий живет ее по-своему...

После каждого подобного разговора Андрей чувствовал, что вновь и вновь уступает Святосаблину. Постепенно Белопольский стал отдавать ему лидерство во всем. И самому это казалось удивительным — почему? Такой тихий, скромный. Ни стремления подчинить себе, навязать свои идеи, образ жизни, поведения. Вместе с тем была в нем какая-то и убеждающая сила. И огромное упорство. Он словно штурмовал отвесную скалу и терпеливо, шаг за шагом, цепляясь за выступы, взбирался к вершине, взять которую для него, по-видимому, представлялось делом первостатейной важности. Андрей не сразу сообразил, что эта вершина — он сам.