— Вы недалеки от истины, ваше сиятельство. — Шабеко впервые за все время знакомства назвал так Белопольского. Лицо его затвердело, подбородок напряженно и независимо вздернулся. — Хочу сказать именно об этом. Как христианин я осуждаю беспримерный акт жестокости, но как беспристрастный историк не могу не отметить определенной государственной мудрости этого же акта. Ad hoc — для данного случая. Белое движение не просто обезглавлено. У него вырвали знамя, которое могло стать великой объединяющей силой. Знамя — как символ преемственности царской власти. Наш сегодняшний спор с вами лишний раз убедил меня в том, насколько сильны в умах просвещенного русского общества монархические идеи, неважно кем наследуемые, пусть даже не сыном государя — дочкой, внучкой, дядей, в конце концов... Теперь в белом движении много знамен. И у каждого — свой оттенок, не станем закрывать на это глаза, князь. Почему? Очень просто. Каждый наш боевой вождь хочет въехать в столицу под своим знаменем и на своем белом коне — primus inter pares?^[3] Вы же не станете с этим спорить? Вспомните лишь: когда доблестный генерал Деникин признал де-факто власть Верховного главнокомандующего генерала Колчака? Когда передовые конные разъезды генерала Мамонтова появились под Тулой? Ничего подобного! Когда армия Май-Маевского была разбита и неудержимо катилась к югу. Вот вам и вся правда! Белое движение обречено, оно погибнет. В нем не только преемственности, в нем нет истинного вождя, нет и двух однозначных фигур с одинаковыми политическими программами. И даже двух самых крайних монархистов нет, ибо один придерживается германской ориентации, как, скажем, генерал Краснов, другой — англо-французской, антантовской, как генерал Деникин. Сколько генералов — столько лозунгов, если быть откровенным.

— Не могу не согласиться, — не сдержал желания быть справедливым князь, — виной тому наша исконно российская бесхребетная мягкотелость, интеллигентщина и самоедство.

— А при чем тут, позволительно будет спросить, интеллигенция? — в свою очередь обиделся Шабеко.

— Да при том, что части русской интеллигенции свойственно самокопание, вечное во всем сомнение, нигилизм и ниспровержение вечных истин, которые я изволю называть характерным словом «самоедство», — не более того.

— Ну, уж тут вы, князь, абсолютно правы!— саркастически улыбнувшись, заметил профессор. — Среди самой верноподданнейшей интеллигенции — наша первейшая! Такой интеллигент — опора престолу, не хуже сиятельных представителей армии. И по классам он, как и вы, расписан, и за заслуги награждаем. Такой, с позволения сказать, интеллигент ради усердия любую подлую идейку обоснует с готовностью и защитит против любого врага, хоть внутреннего, хоть внешнего, — не щадя живота своего и чести выступит. А словечко ваше примечательное позволить себе трактовать могу в том лишь смысле, что готов такой интеллигент, вами названный, товарища и собрата своего, ему или хозяевам его неугодного, сожрать вмиг, глазом не моргнув и чувств, кроме восторга, никаких не изведав. Себя, правда, к таким не отношу! Так-то! Русская интеллигенция — это Радищев, декабристы, Пушкин. Не забывайте этого, господин генерал.

— Желчи в вас много, господин профессор. Полагаю, вызвана она обстоятельствами нашей общей жизни и вашим особым обстоятельством семейного порядка, что и извиняет вас передо мной в разговоре. Возможно, и я был излишне резок, прошу простить, — генерал встал. — Видит бог, обидеть не хотел. Несоответствие взглядов наших, выясненное здесь, считаю, не должно явиться препятствием дальнейшему нашему знакомству. Желаю здравствовать, Виталий Николаевич. Заходите. Вы — всегда добрый гость в моем доме.

Старики расстались недовольные друг другом.

4

Вскоре дал о себе знать и Виктор Николаевич, старший внук князя. В чине полковника он командовал, полком к Дроздовской дивизии Кутеповского корпуса. Посетив деда и сестру, Виктор рассказал, что после двух лет разлуки встретил недавно в Севастополе брата Андрея, пережившего «ледяной поход» Корнилова, наступление и отступление, бои на Дону и в горловине Крыма. Ныне в чине капитана служит он в штабе Крымского корпуса генерала Слащева. Был дважды ранен, злой, как черт. Перегорел и похож на головешку. Сердит на весь мир, на старших начальников, на немцев, союзников, на самого себя, а большевиков люто ненавидит. Приветы передавал, а в гости пока не собирается, хоть и близко: считает, в настоящий момент у него главная задача — в атаки ходить и за поруганную Россию бороться...

Неожиданно, вскоре после отъезда Виктора, явился Андрей. Прискакал под вечер с ординарцем, загнали коней. Андрей был страшен. Мундир болтался на нем как на вешалке. Звенели кресты. Левая рука, ограниченная в движениях после ранения, казалась чуть короче правой. Он не отошел еще от долгой скачки, был возбужден, нервен. Запретил заботиться о себе: решил пробыть всего часа два с родными — пока расторопный ординарец оседлывал свежих коней, приведенных в поводу.

Андрей отвечал на вопросы коротко и резко, точно команды подавал. Начал что-то рассказывать, но тут увидел входившего в комнату доктора, нахмурился и заметил достаточно громко — так, чтобы и тот услышал, что не желал бы вести разговор с родными при посторонних. Когда Вовси поспешно удалился, Андрей строго спросил деда: каким это образом в их доме нашел добрый приют этот господинчик, судя по внешности, явно принадлежавший к племени сынов Израилевых? Дед ответил, что человек этот — врач, он много сделал для поправки здоровья Ксении, они обязаны ему, К тому же антисемитизм, насколько он знает, никогда не был свойствен Белопольским.

— Об этом следует лишь жалеть, — сухо возразил Андрей. — Я лично исповедую иную точку зрения. Жиды погубили Россию.

— Да, да, — саркастически заметил Вадим Николаевич. — Жиды и тиф выдумали.

— Не один из них стрелял в меня. Угодно ли вам не касаться этой темы при дальнейшем разговоре?

— Доктор помог дедушке, когда его чекисты арестовали, — вставила Ксения.

— Вот, вот! Значит, он и с большевиками связан. У него это на пархатой морде написано.

— Послушай, ты не в казарме, Андрей, — повысил голос старый князь.

— Андрей! — воскликнула и Ксения. — Как ты можешь?!

— Простите, — Андрей примирительно склонил рано поседевшую голову. — Я ведь не за тем приехал, чтобы выяснять роль жидов в доме нашем.

Ординарец внес тут переметные сумы, полные всякой снеди. Обстановка разрядилась. Андрей достал бутылку коньяка. Старый князь, не без удовольствия прихлебнув, отмстил, что коньяк истинно французский, он и вкус его забыл... Мир в семье как будто был восстановлен. Во всяком случае Андрей успокоился, заговорил рассудительно о сложности крымской ситуации и трудности положения всех вооруженных сил Юга России.

— Произошли события, которые я расцениваю как чрезвычайные, — сказал он, одним духом выпивая большой фужер. — Поэтому и приехал. Во-первых, — разбитые наголову! — мы оставили Новороссийск, побросав артиллерию, коней, раненых и тифозных своих товарищей. Этого греха история не простит нам! — Склонив голову на грудь, он задумался, точно задремал. Вадим Николаевич и Ксения молчали. Андрей, очнувшись, снова налил себе коньяку и выпил, посмотрел на деда и сестру испытующе. — Англичане — союзники! — считают наше дело проигранным, ведут разговоры о бессмысленности братоубийственного кровопролития. Русская кровь, видите ли, стала им дорога! На деле — хотят за нашей спиной войти в переговоры с большевиками, чтобы продать подороже, купить подешевле... Так-с... Во-вторых, главнокомандующий всеми вооруженными силами Юга России генерал-лейтенант Деникин собирается сложить с себя обязанности. После Новороссийска сильны антиденикинские настроения: во всем винят начштаба генерала Романовского, ибо он допустил трагедию Новороссийска. В тылу — сволочь! Армия перестала быть добровольческой. Ту побили, положили на полях матушки России! Сегодняшняя наша армия — мобилизованные мужики. Им за что воевать? За нас с вами? Они нам не верят. И — чуть что — раком пятятся. Теперь и в среде офицерства мудрецы завелись. Головы у них не только для ношения фуражек: митинги при каждом удобном случае.