— А я, господа, нашу «экономку»[4] помню! — воскликнул вдруг молчавший до того капитан Дубяго, молодой, рано располневший, с бабьим рыхлым лицом и глубоко спрятанными подо лбом хитрыми медвежьими глазами. — Там все по форме было: продукты, парфюмерия, писчебумажный отдел, и дешевле, чем в других офицерских магазинах. И обшивали там нашего брата отлично.
— Да уж, «экономка»! — сняв пенсне и презрительно сощурившись, сказал ротмистр Издетский, поджарый, неопределенного возраста человек коротко подстриженными седыми волосами. — Я другое помню: «корибуты» с малиновым звоном, каракулевые драгунки, белые перчатки, мундир от Каплана — хорошо жид осиную талию делал, — сапоги... э... от Гозе, шинель улицу метет — «пистолет-мужчина», как говорилось.
— Да, пистолет-мужчина, это было, — пробасил подполковник Есипов-второй. — Кавалерия! Джигитовка!
— А я, господа офице’ы, совсем иное п'ипоминаю! — восторженно произнес поручик де Бальмен, и юношеские щеки его вспыхнули густым румянцем неподдельного восторга. — «Дивизия, сми'но! По полкам слушай на ка'аул!» Голос, как у п’отоие’ея, у нашего начальника дивизии Гене'ального штаба гене'ал-майо’а фон Бекка! А навст'ечу сам госуда'ь импе'ато'. Знамена склонились. На п'авом фланге о'кест* — «Боже, ца'я х'ани!» Ба'абаны бьют, флейты свищут.
— Да, — кивнул ротмистр Издетский. — Это было красиво. А где ваш фон Бекк нынче? Не слыхать что-то... Кому служить изволит?
— Его еще в восемнадцатом в Пет'ог'аде большевички в ’асход пустили, — обидевшись, отозвался де Бальмен. — Плохого не думайте.
— A-а, — усмехнулся ротмистр. — В таком случае простите великодушно, шер ами. Немало ведь господ офицеров и по ту сторону фронта... э... боевыми операциями руководят. Среди них и «моментов»[5] масса.
— У нас при недавнем отступлении вот какой случай произошел, — пробасил Есипов-второй. — Ротмистр один, Каплин... Знал его прекрасно. И давно, еще с германской: лихо рубился с немецкими драгунами — «Шашки к бою!», и всегда впереди строя. Орел!.. А тут вон что выкинул. Снял с себя погоны, повесил на забор на видном месте, а рядом записку начальнику дивизии, подумайте! Прощальную! И вместе со своим вестовым — к красным.
— Показательно, — с нечеткой интонацией констатировал Дубяго. — И у нас на участке, господа, случай произошел. Если угодно, послушайте. Весьма показательно, считаю... Бились мы тогда за деревеньку одну. Да и не деревенька — домов двадцать всего! Грош цена ей в базарный день, но кому-то из наших полководцев понадобилось взять ее для победной реляции. Для чего более — не скажу, не знаю. Но раз приказ дан: «Смир-ра! На плечо! Арш! Ать, два! Левой, левой!» А потом: «В цепь, вашу мать! Бегом! Вперед!» А краснопузые в нас из пулеметов. И сами — в цепь, грудь в грудь, штык в штык... Так и тыркались двое суток, пока к нам подкрепление не подошло, полк целый. Мы и навалились, взяли деревеньку и пленных с десяток. Своих тоже положили более чем достаточно. Злые все до невозможности. А тут фельдфебель в штаб пленного доставляет — вполне интеллигентного вида человек и лицо приятное. И военная косточка во всем видна. «А вы, простите, не из бывших ли офицеров?» — спрашивает наш ротный. Большой был мастер пленных допрашивать. Спокойно так говорил, с ленцой, иронично, без крика, — смеялись мы все обычно: спектакль да и только. «Так точно, — отвечает пленный. — Но почему же из бывших? — Отвечает спокойно, хотя ранен был, видно, не единожды, в крови весь и френч на нем порван. — Я и остался офицером». — «Присягали, вероятно?» — «Так точно, царю присягал. Только свободным себя от присяги считаю: где он, царь наш?» — «Ваше прежнее звание, простите?» — «Штабс- капитан». — «Значит, у большевичков изволите жалованье получать, господин бывший штабс-капитан?» — «А вам, простите, французы или англичане платят за то, что вы русских людей пулеметами косите? — И как закричит: — Ненавижу! Ненавижу вас! Ландскнехты! Кондотьеры! Это вы Россию продаете оптом и в розницу! За фунты и франки! Нашу нефть, нашу землю! Думаете, прощения просить у вас стану? Не дождетесь! Слова больше не скажу. Стреляйте, сволочи!..» И точно, рта не раскрыл. Расстреляли его, конечно. А командир полка говорит: «Хороший, видно, был офицер, крепкий. Я бы его на роту поставил».
— Да-с, стойкий у вас народ подобрался, э, идейный, капитан, — хмуро резюмировал ротмистр Издетский. — Но не все такие. К счастью. Придется и мне, господа, один случай припомнить — из недавнего прошлого, как говорят... Взяли мы четырех комиссаров. Стойкие... э... оказались скоты, ничего на допросах не показали. Повели на расстрел. Три мужика и баба. Еле идут... э... но идут: куда денешься — сзади штыки, спереди и с боку...« о... штыки... «Будете говорить, большевистская зараза?» Молчат... Поставили их к стенке. «Раздевайтесь, сволочи!» И вы, мадам, не стесняйтесь, никто ваших прелестей больше не увидит?..» Построили конвойных, командую: «По врагам России, взвод, залпом — огонь!..» Трое упали. Один стоит. Стоит под дулами винтовок в кальсонах и матросской тельняшке и глазом не моргнет. Улыбается даже. И я ему улыбаюсь: «По матросу, взвод!..» Он рубаху рванул, кричит: «Стрелять не умеете, господа офицеры! Учить вас надо!» А я вижу у него на груди... двуглавый орел вытатуирован, огромный — от соска до соска. Командую: «Взвод, отставить!» — и объясняю ему: «Простите, товарищ комиссар. Не могу в орла стрелять... Я тебя, сволочь, лучше повешу, голубчик». Так и сделал, вздернул «на вешалку»... Пришлось потрудиться — ничего... э... не поделаешь.
Разговор неожиданно принял иное направление. Все заговорили разом — горячо и взволнованно заспорили. Послышались возмущенные крики.
Молчавший до сих пор сановный полковник Виктор Николаевич Белопольский поднял руку, прося внимания, и все тотчас замолчали почтительно — то ли из боязни, то ли из подлинного уважения. Полковник был сравнительно молод. Узкое, породистое, гладко выбритое лицо его казалось замкнутым и отчужденным. Светло-синие глаза смотрели холодно. Поблескивали золотые нашивки за ранения на рукаве. На левом кармане — белой эмали мальтийский гвардейский крестик. Белопольский поправил портупею, отставил кавалерийскую саблю с надписью на гарде «За храбрость» и миниатюрным изображением ордена Св. Георгия и сказал голосом, привыкшим повелевать:
— И мы изменились, господа. Не следует закрывать глаза на это. Соблаговолите выслушать — пять минут внимания. Некоторые мысли и наблюдения... хотелось бы поделиться с вами, друзья. Разрешите?
Двое крикнули: «Просим!»
— Вряд ли кто-нибудь из присутствующих не помнит нашего первого командира Корниловского полка Генерального штаба полковника Неженцева. Мы были с ним однокашниками еще по Павловскому юнкерскому училищу и полку, куда мы, «павлоны», были выпущены с разницей в год.
— Помним! Еще бы! Выдающийся офицер! — раздались голоса.
— Идеалист, — резюмировал ротмистр Издетский.
— Идеалист? — возвысил голос Белопольский. — Не судите поспешно и не судимы будете, ротмистр. Да, это был зачарованный человек, он молился на Россию. У него было горячее сердце корнета и воля командира, полное отвращение к братоубийственной войне и горькое сознание ее необходимости. Пленных он стремился убедить в своей позиции, щепетильно относился к имуществу обывателей, неумолимо преследовал тех, кто давал волю своим низменным инстинктам, преследовал зверства. Неженцев, как известно, был смертельно ранен при штурме Екатеринодара и умер.
— Однако не понимаю, к чему вы? — нетерпеливо спросил Издетский, отрезая перламутровым ножичком конец сигары и зажигая ее.
Полковник оставил его вопрос без ответа.
— А вот другой офицер — полковник Блейш, командир Марковской дивизии времен Новороссийска, известный каждому. Кто таков господин Блейш, по моим наблюдениям? Храбрец? Но о храбрости у марковцев вообще не принято говорить. Сам Марков, Сергей Леонидович... известно ли вам, господа, что, блестяще закончив Военную академию, он получил секретную команду в Германию — снять фото с крепости Торн? Это еще до войны имело быть. Пробрался он к крепости, произвел все необходимые работы. За ним слежка, преследование. Он в солдатском туалете спрятался и до глубокой ночи там просидел — едва не задохнулся, сознания не потерял. Ночью бежал. Получил награду, был произведен в капитаны. Во время службы арестован, затем бежал на Дон, выдавая себя за денщика. Исключительных способностей и храбрости был человек. Глядя на него, и подчиненные старались. Одно слово — марковцы... Вот и Блейш. Он ходил в атаки во весь рост всегда впереди своей дивизии. Был жесток? Жестокости не замечали среди марковцев, они редко брали пленных. Начисто выбритый, надушенный, напудренный, он был равнодушен и к боям, и к расстрелам, брезгливо смотрел на грабежи, порки, притеснения мирного населения. С неизменным флакончиком кокаина.
