3

Два дня, пока шли заседания Совета, Деникин почти не выходил из своего кабинета в гостинице «Астория». От его недавнего величия не осталось и следа. Он был чрезвычайно бледен, ни с кем не разговаривал, никого не принимал. Лишь фон Перлоф приносил ему информацию из Севастополя — верный человек Деникина полковник Ряснянский сообщал ему обо всем, что происходит в Большом дворце.

Вечером 21 марта чествовали генерала Романовского. Во время прощального ужина Иван Павлович нарочито весело шутил, смеялся. Деникин не реагировал — упрямо молчал, сдвинув брови, был замкнут и лишь несколько раз повторил, что засиживаться не стоит и что всем следует разойтись не позднее двух часов ночи.

На следующий день Деникин собрался на улицу. Он был одет в матерчатый английский плащ, в руках — небольшой саквояж, наподобие тех, с какими ходят на вызов земские врачи. Вид у бывшего главнокомандующего был помятый, словно после долгой бессонницы, совершенно штатский. Под маской холодного безразличия скрывалась обида.

В конце коридора толпились штабные офицеры. Делая вид, что не замечает их, Деникин, наморщив лоб и сутулясь, подошел к широкой лестнице, стал спускаться. Несколько офицеров, толкаясь, кинулись в его номер-кабинет, чтобы захватить на память что-нибудь из оставленных им вещей. Часовые-конвойцы взирали на эти поиски, похожие на обыск, с испугом.

Деникин сошел вниз, в помещение офицерской охранном роты, состоявшей из старых добровольцев. Он сухо попрощался с ветеранами, поблагодарил их за службу и вышел на улицу. В автомобиле его уже ждал Романовский. Они направились в английскую миссию, а затем вместе с провожающим их генералом Хольманом — полнолицым, седым, с круглым подбородком и подстриженными усами, топорщившимися под прямым гордым носом, — на пристань. Здесь уже выстроился почетный караул, были собраны представители всех иностранных миссий при главнокомандующем.

Процедуру прощания по просьбе Деникина сократили. Он уже не владел собой и не скрывал обиды. Не скрывал, что торопится, что процедура ему тягостна, и часто поглядывал на часы. Сам говорить не стал, холодно пожал несколько протянутых рук и, более обычного ссутулившись, пошел по мосткам на английский миноносец, с горечью думая в эти последние минуты расставания с родной землей не о чем-то большом и значительном, а лишь о том, что в былые дни господа союзники относились к нему почтительнее и наверняка выделили бы ему не паршивую миноноску, а крейсер или броненосец, — выделили же они броненосец этому «Пиперу», выскочке, который, как он и предполагал, сумел обкрутить всех семьдесят генералов — весь Военный совет! — и добился своего так легко и просто...

Одновременно в море вышел французский миноносец. На борту его находились офицеры свиты, пожелавшие покинуть Крым и разделить участь бывшего командующего.

Глава пятая. СЕВАСТОПОЛЬ. НАХИМОВСКАЯ ПЛОЩАДЬ

1

«Указ. Именем Закона и Правительствующего Сената, вам, подчиненным ему, присутственным местам и должностным лицам и во всеобщее сведение.

Именем Закона Правительствующий Сенат слушали приказ о назначении нового главнокомандующего и приказ последнего о вступлении его в должность.

Приказали: Помыслом Божьим предначертано новому Главнокомандующему стать во главе воинских сил и гражданских управлений в исключительной важности исторический момент... Правительствующий Сенат, в сознании лежащей на нем обязанности утверждения законности и порядка, почитает своим долгом призвать все организации государственного управления и все население страны к дружному объединению под властью нового Главнокомандующего, к полному ему повиновению.

Правительствующий Сенат определяет: сим указом дать знать о сем всем присутственным местам и должностным лицам и распубликовать сей указ во всеобщее сведение.

Обер-секретарь П. Мезенцев

Помощник обер-секретаря С. Бубель-Яроцкий.

По общему собранию Правительствующего Сената».

2

Катер с крейсера «Генерал Корнилов», лихо описав полуокружность, причалил к Графской пристани. Матросы проворно и привычно накинули швартовы на кнехты, закрепили, спустили мостик. Генерал-лейтенант барон Врангель быстро ступил на берег.

Итак, свершилось! Он — самый главный, самый первый человек на этой земле. Он — распорядитель судеб, он — командир солдат, матросов, офицеров и генералов, всех этих людей в штатском, раболепно глазеющих на него. Врангель все еще не мог привыкнуть к своему положению. Он с трудом сдерживал ликование, не давал вырваться крику радости, не показывал, что безмерно счастлив, даже своему ближайшему окружению. В моменты, когда радость захлестывала его, Врангель заставлял себя рассчитывать партию дальше — думать о будущем. Оно было неясным, незащищенным. Его следовало обеспечивать, следовало укреплять. Опасность угрожала отовсюду: от большевиков, господ генералов и сенаторов, от самостийников и союзников, от пули на фронте. Об этом нельзя было забывать ни на миг. И он всякий раз возвращался к подобным мыслям, когда начинал чувствовать себя безудержно счастливым. Это превращалось в пытку: в последние годы чуть не ежеминутно совершалось нечто такое, что безмерно льстило его честолюбию, тешило самолюбие, укрепляло его власть в глазах окружающих, и каждый раз он вспоминал об опасности.

Там, где кончались ступеньки широкой лестницы, между колоннами, у обеих статуй, Врангеля ждали группы старших офицеров и морских начальников. От одной, самой многочисленной, группы отделился подполковник фон Перлоф, заскакал на негнущихся ногах по ступенькам навстречу. Генералы с удивлением смотрели ему вслед: пошел не вызванный. Ждали, что будет.

Врангель милостиво выслушал конфиденциальный доклад подполковника и демонстративно протянул ему руку. Сказал:

— Благодарю за информацию, подполковник. Очень ценная. Вы отлично зарекомендовали себя. И помогли мне в трудный час. Приказ о вашем производстве в полковники и о переводе в мой штаб я дам указание составить немедля.

— Благодарю, ваше превосходительство. Готов служить верой и правдой!

— Не сомневаюсь. Желаю успехов, полковник, — Врангель улыбнулся уголками губ и упругим шагом стал подниматься по лестнице к почтительно ожидавшим его старшим офицерам.

... На площади, у памятника Нахимову, выстроились войска, они заполнили и Екатерининскую улицу. Стояли развернутым фронтом. Ждали.

25 марта 1920 года было тихим и солнечным. Голубело крымское небо. Зеркально ровной и покойной казалась бухта. Над городом плыл малиновый колокольный звон Морского собора. Ему бестолково вторили колокола других церквей города.

После обедни в соборе крестный ход с епископом Вениамином во главе, под колокольный звон, направился к площади. Викарный епископ был молод и нагло красив, на голову выше всех остальных. За ним шел священник Морского собора Макарий в новой епитрахили и фелене с иконой Николая-угодника в золотой оправе; следом — дьякон с киотом; далее — множество священников со свечами и кадилами.

Пел хор. Дым от ладана стоял в воздухе, пронзенном солнечными лучами. Золотом и серебром отсвечивали ризы. Золотыми точками, не колеблясь, сияли огоньки многочисленных свечей.

Рядом с аналоем расположилась самая пестрая и блистательная группа: высшие чины, представители союзнических миссий, сенаторы. Сюда и направлялся главный крестный ход и малочисленные крестные ходы из других церквей. В окнах и на балконе гостиницы Киста, в окнах близлежащих домов виднелись респектабельные зрители, свидетели исторического события; на крышах кое-где простолюдины. Бог их знает, для чего забрались — то ли «ура» крикнуть, то ли бомбу кинуть?

После молебна протопресвитер Шавельский благословил Врангеля иконой святого Михаила Архангела.