— Ох, сволочи! Чуть левее — и мы бы легли, — сказал из-за соседнего столика поручик-артиллерист. Большая голова его на очень тонкой шее странно дергалась. — Пронесло, слава тебе, господи! — И он истово перекрестился...

— Большевики постарались, — определил кто-то из толпы, сбежавшейся на происшествие. — Их почерк.

— А может, в самого генерала Кутепова метили? — предположил поручик-артиллерист, еще возбужденный, радостный, уже оправившийся от страха. — Генерал обычно обедает здесь в это время. И сегодня был.

— Считайте, повезло и генералу! Гранат могло быть и больше — на всех хватило бы!.. Но куда смотрит охрана?! Среди бела дня, господи! Безобразие!.. — послышались возмущенные голоса.

Глава девятая. СЕВАСТОПОЛЬ. СТАВКА ВРАНГЕЛЯ В БОЛЬШОМ ДВОРЦЕ

1

Врангель упивался властью.

Состояние, которое он постоянно испытывал в эти летние дни, можно было назвать полным, безграничным счастьем. Все шло отлично. Казалось, все удается. Он поступает правильно, умно, тонко, гибко. Успехи, успехи, успехи — такое было впервые в его жизни. Лозунг «левая политика правыми руками», придуманный не им, но им принятый, приносил плоды. Армия перестала называться Добровольческой (многие чины армии скомпрометировали это название), стала Русской. В Симферополе который день заседала земельная комиссия бывшего сенатора Глинки — там с пеной у рта спорили консерваторы и «демократы», а сам Председатель комиссии заявлял, что «только царь... может решить земельный вопрос».

Главнокомандующий принял в Севастополе депутацию из портовых рабочих, готовых забастовать, милостиво беседовал, обещал повышение жалованья, снабжение по интендантским ценам, как военнослужащих; обратился с воззванием к русским людям («Слушайте, русские люди, за что мы боремся: за поруганную веру и оскорбленные ее святыни... за прекращение междоусобной бойни. За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси. За то, чтоб русский народ сам выбрал себе хозяина...») и с воззванием к русским офицерам, служащим в Красной Армии («Я прощаю вас!»). Оба воззвания были написаны им самим и, как все, что он сочинял сам, отличались пышностью и витиеватостью слога, обилием красивых эпитетов и восклицательных знаков: Врангель, человек сухой и жесткий, искренне верил, что в его обращениях к армии и народу должны быть необычные и несвойственные ему «высокие» выражения, которые давались с трудом — их надо было мучительно выдумывать.

Подхалимы называли его Петром Четвертым. И все чаще звучали проповеди во здравие «болярина Петра», кандидата на царский престол. Но Врангель не торопился. Даже счастливое стечение обстоятельств не могло заставить его поспешить. Знал, его время еще не пришло. Он выступил в печати, скромно заявил, что хозяином земли русской никоим образом себя не считает.

Фронтовая обстановка тоже складывалась благоприятно. Поляки активизировали наступление, и основные силы большевиков, в первую очередь конные соединения, были брошены против них. Врангель проводил поспешную мобилизацию, закупал и реквизировал лошадей, разрабатывал план летней кампании — десанты, несколько последовательных чувствительных ударов в спину Красной Армии. Успех этих наступательных операций означал для Врангеля не только укрепление его авторитета, не только расширение контролируемой им территории, но и усиление политических акций в глазах французов, американцев и, конечно, в первую очередь англичан, которые продолжали вести двойную игру.

Чтобы получить индульгенцию и оправдать будущее наступление (ведь еще недавно Врангель клялся союзникам, что его задача — лишь оборонять Крым и дать возможность армии эвакуироваться в Константинополь), в адрес французской миссии была послана телеграмма: «Считаю своим долгом доверительно предупредить вас о возможном наступлении в Мелитопольском районе на тот случай, если б наше наступление было истолковано иностранными державами как противоречащее решению главнокомандующего принять меры к прекращению гражданской войны в России... Надлежит указать на то, что предпринятая операция имеет единственной целью обеспечить базу для продовольствия, без которого и армиям Юга России и самому населению Крыма угрожали бы голод и гибель».

Пройдоха Маклаков, еще Временным правительством назначенный послом в Париже и признанный Врангелем, верноподданнически доносил, уверяя главнокомандующего в правильности его действий: «Мысль о возможности сохранить Крым крепнет в правительственных и умеренных общественных кругах. При начале ваших успехов откроются шансы и на помощь Англии».

Через Францию Врангель искал связей с Польшей для совместной борьбы против большевиков. Предварительные разговоры казались ему обнадеживающими. Фон Перлоф доносил из Парижа, что его миссия завершается благополучно. 20 мая вместе с Кривошеиным он прибыл в Севастополь на английском крейсере «Кардифф», шедшем под флагом контр-адмирала Хопа. В тот день главнокомандующий отдал приказ армии перейти в наступление. В приказе, впервые от имени не только командующего армией, но и правителя Крыма, Врангель заявлял, что идет освобождать отчизну, обещал народу землю, прощение заблудшим, стране — волею народа поставленного хозяина…

2

Врангель обставил встречу Кривошеина очень торжественно: пусть все видят, какой большой человек и большой политик согласился сотрудничать с ним и приехал в обреченный, как утверждали некоторые, Крым из самого Парижа. Кривошеин отнесся к приему благосклонно, но равнодушно и всячески давал понять главнокомандующему, что хочет как можно скорее остаться с ним наедине для обсуждения ряда наиважнейших вопросов, от решения которых зависит его согласие или несогласие сотрудничать с новой властью, ибо его приезд, как он намекнул Врангелю, ровным счетом ничего не значит, а имеет прежде всего главной целью ознакомиться с действительным положением дел на месте.

Врангель повел бывшего гофмейстера, тайного советника и царского министра в свой кабинет, и дежурный генерал закрыл за ними высокие и тяжелые двери.

— Для выяснения нашей позиции разрешите задать вам несколько вопросов, ваше высокопревосходительство. Надеюсь на полную откровенность и обещаю платить той же монетой, иначе наша беседа лишается всякого смысла, уважаемый Петр Николаевич. Не так ли?

Врангель учтиво кивнул. Обращаясь к главнокомандующему по имени, Кривошеин давал понять, что считает себя тут, наедине, никак не ниже Врангеля, что разговор должны вести два равнозначных, равноценных для судеб страны человека.

— Прошу вас простить мою настойчивость, Петр Николаевич. Пусть она не покажется вам бестактной.

— Не беспокойтесь, Александр Васильевич. Я готов ответить на любой ваш вопрос. Говорите.

— Итак, международные отношения с вашей точки зрения? Англия?

— Ни к чертовой матери, Tausend Teufel!^[6] — Врангель, когда сердился, допускал иногда в своей речи немецкие слова и стыдился этого.

— Франция?

— Пойдет с нами до конца: слишком много вложено в Россию.

— Совершенно согласен, и с тамошними настроениями знаком не понаслышке. Ну, а поляки?

— Я иду на любое военное соглашение, не затрагивающее ни территориальных, ни политических вопросов. Поляки требуют признания. Но сторонники Единой и Неделимой держат меня за обе руки.

— Все они одним миром мазаны. Тут тупик, — на холодном лице Кривошеина мелькнула ироническая улыбка. — Нам необходим союз с поляками, союз любыми методами. Обещайте Пилсудскому сильный удар в тыл Буденного. Обещайте, обещайте!

— Нам придется перейти Днепр, Александр Васильевич.

— Да хоть Волгу!

— И вступить на территорию автономной Украины, — напоминая этот факт забывшему о самостийниках Кривошеину, Врангель не сумел скрыть на миг своего торжества и подумал злорадно о столыпинском реформаторе: «Нам тут потрудней приходится», — но тут же, великодушно уходя от этой промашки, заметил, что вообще все вновь образованные государства, выкроившиеся из России, могли бы стать ее союзниками, если б не лозунг «Единой и Неделимой», который исповедуют монархисты и которым умело пользуются большевики.