Продажность тыла сгубила армию, думал Деникин. Армию сгубил грабеж. Взвились соколы не орлами — ворами. Один Шкуро целой банды стоит: пьяница, грабитель, жулик, играющий на самых низменных инстинктах толпы и по чистой случайности не ставший до сих пор вторым Махно... Помнится, выслушав очередной доклад о бесчинствах мародеров, предводительствуемых Шкуро, Деникин твердо заявил, что по взятии Москвы он предаст Шкуро военно-полевому суду за грабежи и самовластие. А сам продолжал терпеть, сносил все. И более того, славословил бандита, поощрял его...

Или этот, второй — хваленый Мамонтов, герой конного рейда: девять тысяч донцов, которых он повел «наметом занять Москву»... Поначалу Мамонтов движется быстро: Тамбов, Козлов, Воронеж, разрушает железнодорожные пути, сжигает склады, деревни, грабит, расстреливает, вешает без суда и следствия... Посылает ему, Деникину, усыпляющие победные реляции. Хвастает тем, что его казачьи разъезды доходят до Рязани, а до Москвы ему осталось пройти менее трехсот верст. Офицеры поют: «У нас теперь одно желание, скорей добраться до Москвы, увидеть вновь коронование, спеть у Кремля «Аллаверды...» Вскоре эффектный спектакль кончился. С трудом триумфатор отбился от Буденного у Коротояка, положив целиком Тульскую дивизию, удерживавшую переправы ради многоверстного обоза, в котором Мамонтов вез на Дон награбленные им в России сокровища... Золото опять сгубило людей, сорвало хорошо задуманную операцию... Но что мог он, Деникин, требовать от Шкуро и Мамонтова, если их непосредственный начальник, господин генерал Май-Маевский, ни в чем не давал себе труда отличаться от своих подчиненных? Пропил порученную ему армию, сорвал удачно начавшееся наступление, грабил, пьянствовал, поощряя разложение офицерства на фронте и в тылу...

Но разве это было главным и решающим? Разве эти шкуро, Мамонтовы и май-маевские, поднятые из безвестности случайной волной истории, чтобы осуществлять его, Деникина, планы, действительно определили поражение белого воинства, его разгром? Ведь главным уже давно был он сам, его воля и разум полководца, та требовательность к подчиненным, которая исходила от него всегда, то незыблемое российское единоначалие, которым всегда славилось русское воинство. Где-то здесь разорвалась привычная цепь, и главнокомандующий причины этого искал прежде всего в себе самом, потому как именно себя считал он ответственным за дело, которое возглавлял. Именно в нем случилось что-то, отчего пришло безразличие, навалилась апатия, ослабели воля и разум, ослабели рычаги, приводящие в движение огромную вверенную ему машину. Но что случилось в нем? И когда? Как человек военный, Деникин теперь искал ответа на мучившие его вопросы прежде всего в своих военных действиях — в оперативных приказах, в службе подчиненных ему командиров корпусов и армий. И тут не находил он явных промахов. Но что-то очень важное ускользало из его памяти, какая-то одна самая главная мысль, факт, казавшийся сегодня полным какого-то символического, почти библейского смысла. Он не мог вспомнить.

Переменчивое военное счастье... Удача — с завязанными всегда глазами? Нет, это не то! С завязанными глазами богиня правосудия как будто? Как ее там?.. При чем здесь удача?.. Как это случилось?..

Красная армия занимает Орел, Воронеж, неудержимо катится на Курск и Харьков... В Екатеринославской губернии генерал Слащев сражается с Махно, топчется на месте, как неопытный танцор, идущий от печки, зверствует, как слон в посудной лавке, возбуждая ненависть населения. Махно между тем спокойно забирает Бердянск, Мариуполь и угрожает Таганрогу, где находится Ставка... На Тереке бои с горцами. На Черноморском побережье банды зеленых. Волнуется Кубань. Значительно усилились большевистские партизанские отряды на Украине. Петлюровцы, которых он заставил уйти из Киева, занимают явно враждебную позицию. Добровольческую армию косит сыпняк. Железные дороги наглухо, впритык друг к другу, забиты эшелонами. Тыл продолжает разлагаться... 17 ноября оставлен Курск, 12 декабря — Харьков, 16 — Киев, 3 января — Царицын, 7 — Новочеркасск... Его армия бежит. Кубанцы стремятся к себе на Кубань, донцы, естественно, на Дон... Усиливаются раздоры, растут ряды самостийников. Рвется к власти Врангель — его приходится отослать в Константинополь, но он и там мутит, среди союзников... В последние дни решается судьба Ростова. 17 марта падает Екатеринодар. Очередь — за Новороссийском. Кошмар продолжается. Его оперативные приказы не выполняются командующими войсковыми частями. Ситуация становится явно неуправляемой...

Вот оно! Виноваты те, кто мешал ему принимать верные решения, кто не выполнял его приказов, не выполнял своего воинского долга!..

Деникин на миг почувствовал облегчение, но тут же понял, что обманывает себя, стараясь переложить свою вину на подчиненных, — вину главнокомандующего, ответственного за все вооруженные силы России, на каких-то рядовых начальников дивизий, командиров корпусов и армий, с поражением которых он уже давно мирился и давно уже не принимал никаких решительных мер... Нет, не следовало и теперь обманывать себя, придумывая всякие побочные причины и обвиняя других!.. Сегодня, наедине с самим собой, ему были не нужны обходные маневры и лавирование, жалкие уступки собственной совести. Во всем случившемся виноват он. И только он, Деникин, — в первую очередь... Но что же случилось с ним? И когда?

Деникин сел за письменный стол, вызвал дежурного офицера, посмотрел на дверь сосредоточенно, хмуро наморщив лоб. Тут же в номер вошел очень высокий, с маленькой головой, рассеченной пробором, подтянутый штаб-офицер. Щелкнул каблуками, чуть склонив голову, и, блеснув пенсне, осведомился, какие будут распоряжения.

— Садитесь, Перлов.

Деникин вяло улыбнулся своим мыслям. Он мог бы сказать «подполковник фон Перлоф», ибо подполковник был, кажется, бароном или что-то в этом роде, и на «ф», — но намеренно не сделал этого: фон Перлоф был, во-первых, немцем, во-вторых — гвардейцем, а Деникин недолюбливал и тех и других — не настолько сильно, правда, чтобы изгонять их из Ставки, но настолько, чтобы не скрывать этого от окружающих и прежде всего от самих носителей ненавистных ему начал.

— Что слышно о Врангеле?

— Отбыл из Константинополя, — сухо ответил фон Перлоф, продолжая стоять навытяжку. Он, конечно, сразу оценил оговорку Деникина, отметил про себя, что «царь Антон» сдает на глазах. Его вид и потухший голос говорят сами за себя, недолго ему и царствовать. Можно сделать вид, что не замечаешь хамства командующего, и дать ему понять это.

— Что говорят о Военном совете? — Деникин оценил выдержку офицера и несколько смягчился. — Прошу быть откровенным.

— Разное говорят, ваше превосходительство, — фон Перлоф взмахнул головой, пенсне холодно блеснуло.

— Так. — Деникин показал, что не одобрил неоткровенность подполковника, но тут же задал новый допрос:

— А Слащев?

— Слащев, как обычно, афористичен, ваше превосходительство: «Я против совдепов — и большевистских, и генеральских! Главнокомандующий должен назначить себе преемника», — фон Перлоф позволял себе едва заметно улыбнуться.

— Кутепов что? — Деникин помрачнел, твердые брови сдвинулись.

— Безмолвствует.

— Драгомиров?

— Бывший председатель Особого совещания генерал Драгомиров, ваше превосходительство, всецело на вашей стороне, — штаб-офицер улыбнулся, почтительно склонил голову, а нога его дрогнула и шпора звякнула.

Деникин поморщился: его начинал злить этот звенящий офицер, его деревянное лицо, его прыгающая нога — черт знает что!

— Простите, — не сдержавшись, буркнул он, — этот звон... Шпоры... Вы не могли бы?..

— Последствия контузии, ваше превосходительство. Временами усиливается... при нервном напряжении и расстройствах, — подполковник посмотрел с вызовом.

Но Деникин вызова не принял. Безразлично пожал плечами.

— Извините, — устало сказал он. И сразу улыбнулся по-своему, по-домашнему мило. — А вы не барон, подполковник?