– Представим себе, что этот режим пал. Перед строителями новой жизни встанет необычайная задача: снять с лица советского гражданина нарощенную им за двадцатилетие советской социалистической власти социалистическую маску. И не думайте, что это будет легкий труд, что маска упадет сама собою, как только не станет понуждения носить ее. Нет, привычка к ней велика. У многих она просто-таки  срослась с лицом. Смотрите: все мы ненавидим режим, все желаем ему ножа в сердце. А, между тем, поддерживаем его и, даже, славословим, когда требуется. Противоречие повседневное и возмутительное. Случается наблюдать его на всякого рода собраниях. Люди как будто с развитой индивидуальностью, привыкшие мыслить. Но на лице – уже казенная социалистическая маска. И уж как она к ним не идет, как нелепо порою на них сидит. Вы представляете себе какое-нибудь собрание, ну, например, в Академии наук, обсуждающее вопросы по соцсоревнованию и ударничеству в научных областях?

– Что-ж, – возразил я, – безвыходность положения заставляет пускаться и на хитрости.

– А хитрости наслояют привычку, которая делается второю натурой.

– Да, но, в конце концов, все же это маска, а не настоящее лицо. А вот теперь пошли уже настоящие, природные члены социалистического общества, им вспоенные и вскормленные, социалисты подлинного лица, а не маски.

– Молодое поколение?

– Да, хотя бы.

Шашкин усмехнулся.

– Человек рождается человеком со всеми натуральными свойствами и особенностями. Коммунистический режим мыслит и желает для себя человека не таким, как он существует в природе, а иного, созданного теоретически, книжной фантазией. Взять к примеру: человеку прирождено чувство собственности. Коммунистическая фантазия его этого чувства лишает, насильственно напяливает на него противособственническую маску. Таким способом и молодое поколение оказывается одетым в маску лишь принимаемую заподлинное лицо. Другое дело – легко ли ее будет снять. По моему глубокому убеждению самая главная задача будущим могилыцикам коммунизма предстоит вовсе не в свержении режима. Это что. Он уже одряхлел, подточен, сам себя изжил и сам собою рухнет в какой-нибудь случайной катастрофе, может быть даже не весьма значительных размеров. А вот именно в снятии маски, в отвоевании природного человека у овладевшего им социалистического маскарада.

Мы остановились около узкоколейного железнодорожного пути. Мотовоз тянул состав вагонеток, груженных камнем и преградил нам путь. Шашкин посмотрел вслед гремящему мотовозу и продолжал:

– Конечно, мы сами, собственными руками приготовили путь этому ненавистному режиму. Он ведь к нам тоже в маске пришел. Обманул, втянул в сообщники обмана...

* * *

Мне вдруг захотелось посмотреть в лицо Шашкину. Но он, наклонив голову, взбирался по горной тропинке, погруженный в свои думы, вероятно, вызванные воспоминаниями о только что рассказанном.

Придя в холодную палатку, я улегся в свой теплый спальный мешок и не мог уснуть, несмотря на утомление. В голове что-то трещало и звенело, бессвязные мысли неслись нестройными вереницами. Все, чему я так когда-то верил, предстало теперь передо мною в новом свете. И это новое было так неожиданно, словно удар грома. В душе моей целая буря.

6. НЕКОТОРЫЕ АНТИТЕЗЫ

Введенский жил на третьем лагпункте вместе с прорабами в довольно сносном общежитии. Мы иногда брали вычислительные работы с собою и уходили из людной конторы в это общежитие.

Прорабы на этом участке строительства были в большинстве из военных. К строительному искусству до сих пор они никакого отношения не имели и занимали в красной армии должности комбатов, комполков и даже комбригов. По оговору Рамзина ГПУ разгромило весь Киевский военный округ, и в лагерях оказалась значительная часть его командного состава.

Меня очень интересовали эти люди, служившие советской власти не за страх, а за совесть. Среди них я почти не встречал военных советской подготовки. Все это были люди старого времени, однако, верившие советской власти.

Комсомолец-студент Введенский как-то еще не проникся духом лагерной осторожности и с ним можно было поговорить без боязни услышать трафаретные ответы. Он ко мне с любопытством приглядывался, как к обломку погибшего режима и быта.

Прораб Морозов, человек лет под сорок, лежал на своем топчане и читал газету.

– Что нового? – спросил его Введенский.

– Ничего особенного, – сказал Морозов, отложив газету и равнодушно взглянув на нас.

– Интересно, что теперь пишут буржуазные газеты, – сказал Введенский, обращаясь ко мне.

Я пожал плечами.

– Вероятно, диаметрально противоположное советским.

– То есть, как это? – воскликнул Морозов и даже сел на топчане.

– Согласитесь сами, – продолжал я, – что задачи советской печати и печати буржуазной совсем разные. Буржуазная печать имеет целью осведомлять обо всем и быть рупором жизни, а советская об осведомленности ни мало не заботится и следит только за проведением в жизнь законов.

– Ну, уж нет, – возразил Морозов. – Это вы что-то того... перехватили. Именно только свободная советская печать служит рупором жизни и осведомителем, а вовсе не продажная буржуазная печать.

Введенский поглядывал на меня улыбаясь, будто хотел сказать: – видите как вы заблуждаетесь.

Меня это задело за живое. Я взглянул на большую круглую голову Морозова, на его упрямый лоб и, позабыв всякую осторожность, вступил с ним в спор.

– Что представляет собою буржуазная пресса? – говорил я Морозову. – Прежде всего, это армия корреспондентов, залезающих буквально во все щели, освещающих все достойное внимания. Может быть, многим и многим не хотелось бы быть освещенными репортерским фонариком. Но печать – одна из сильнейших держав мира и, по неписанным законам, она вправе вторгаться всюду. Все перипетии общественной и политической жизни отражаются немедленно в печати. Советская печать тоже имеет корреспондентов. Это армия рабкоров, селькоров, военкоров, лагкоров и прочих коров. Но задачи деятельности этой армии совершенно иные. Советский корреспондент следит только за проведением в жизнь правительственных мероприятий. И все. Материалы, присылаемые советскими корреспондентами, фильтруются в соответственных советских учреждениях. И только после этой фильтровки и исправлений печатаются. Роль совкорреспондента сексотская. Он сообщает обо всем, что заметил противосоветского, и его заметки во многих случаях идут в ГПУ. Вообще, он наблюдает за тем, что ему поручено. Весь материал в советских газетах – это материал государственных учреждений, прошедший через всяческие ячейки и, в большинстве случаев, санкционированный ГПУ. Советская печать ни в какой мере не отражает жизни. В газетах нет даже отдела происшествий. Это особенно показательно.

Морозов даже покраснел.

– Вот как. Если нет никому не нужного отдела происшествий, то, значит, газеты ни о чем не осведомляют?

– Не в отделе происшествий дело. А вот мы с вами отлично знаем по многочисленным письмам о голоде в стране. На юге люди мрут как мухи. Ведь этого вы отрицать не будете? А, между тем, в газетах об этом ни слова. Если бы в прежнее время это проделывал какой-нибудь полицейский листок, его свободная пресса живьем бы съела.

Морозов вскочил.

– Вот как. Вы сравниваете нашу печать с полицейской? Нет, это уже слишком... Я прошу вас не говорить подобным образом в моем присутствии.

Он быстро оделся и ушел с сердитым видом. Водворилось неловкое молчание. Я в душе ругал себя за длинный язык. Введенский отложил работу и сказал.

– А все же я с вами не согласен. Буржуазная печать продажна и служит только интересам буржуазии. Она не может отражать жизнь, да и интересов народных она не защищает.

– У вас неверное представление о жизни вне Советского союза. Если бы строй жизни там был такой, как у нас, ваши возражения были бы правильны. Но строй жизни там совсем иной. Там существует свободная конкуренция, и неправильно осведомленную газету никто и читать не станет.