Очень, очень гуманный закон, прописанный в Конституции страны, обязывал отца невесты давать за ней внушительную сумму, земли побольше и, главное, дом, или на худой конец квартиру, чтоб «молодая семья» имела базис для своей надстройки. На этом – на наличии базиса – обязанности невесты после свадьбы и заканчивались. Жена имела полнейшее право никогда в жизни больше не работать, и никто не смел упрекать её в тунеядстве. Самая же интересная в этом законе часть звучала так: если молодой зять не согласен с размером выделенной за его женой суммы, то есть он считает, что у отца невесты есть возможность «помочь» больше, зять имеет коституционное право подать на своего тестя в суд, и закон полностью на его стороне.

Такие взял Верку в жёны из очень бедной семьи и всю жизнь при первой же возможности напоминал ей об этом.

Такие вообще любил напоминать. Когда он согласился вставить своей матери зубы, то каждый раз при её приходе говорил:

– О! Гемисе топос ме пелатес! (О! От клиентов не протолкнёшься!) «Заработаем» сейчас! Будут ходить такие – и всё! К лисами то магази! (Наш магазин закроется!)

Греки почему-то все заведенья называют «магази». «Магази» и бар, и дискотека, и зуботехническая лаборатория. Настоящий же «магазин» в свою очередь – это «супермаркет» или «магазин с одеждой».

Месяца два он скулил, что его «магазин» закроется. Всё время, пока вставлял зубы в мамашу. Мамашу он, оказывается, вообще любил, потому что его отец, оказывается, с «войны домой не вернулся и по четырём сыновьям не скучал». Он остался в Италии, родил там ещё троих дочерей и был счастлив. Так вот, мать их, четверых братьев, оказывается, одна воспитывала. Такие её очень любил.

Через два месяца Такие внезапно перестал оплакивать «разорившийся магазин».

– Видишь, Коста, – однажды за утренним кофе расфилософствовалась Аделаида с младшим братом Такиса, – твой брат больше не жалуется на финансовый крах из-за маминых зубов!

– Да, конечно! – Коста шумно выдохнул и затушил «бычок» в пепельнице с водой. – Взял с неё три пенсии, вот и замолчал!

Всё это было бы смешно, если б не в таких количествах и не каждый день, но ещё раз сменить работу было почти невозможно.

Адель до переезда никогда не могла бы себе даже представить, что счастье человека так сильно зависит от его внешности, а в Греции вообще всё зависит от внешности! Конечно, и здесь надо хоть немного уметь мычать. Всё оказывалось вовсе не так, как учила мама. Если ты старательная, умная и, как там у нас говорилось, «начитанная», но у тебя лицо в прыщах, или большой зад, с тобой и разговаривать не будут! И абсолютно никому не интересно, что ты «абитуриентка мединститута»! Да ты его хоть пять раз уже закончи, мединститут свой, если ты не соответствуешь определённым нормам, никто тебя на работу не возьмёт. Больше всего, оказывается, в Греции ценились хорошенькие дурочки, костлявые девочки с маленькой головой: с аккуратненько ухоженными волосиками и умеющие кокетничать. Только такое поведение в этой стране ни в коей мере не расценивалось как «кокетство». Это называлась «глика», – то есть – «сладенькая». И именно эти и правили Грецией в любом заведение и даже на уровне правительства. Если у тебя конфликт с «гликой», конечно же выставят тебя, хоть ты работай над диссертацией для своего же работодателя. Чрезмерная прыть и сообразительность причислялись больше к недостаткам девушки, чем к её достоинствам. Адель несколько раз пыталась подыскать себе что-то другое, без Такиса и без его немыслимых поручений. Но как только она приходила по объявлению, её очень выразительно осматривали и потом обещали «позвонить». И никогда не звонили. Или сразу говорили, что «место уже занято». Она не была «гликой». Наверное, вид уборщицы, но объёму занимающей почти весь крохотный туалет в каком-нибудь крохотном магазюшке, ввергал хозяина в бездну уныния. Он вспоминал, что мечтал «расшириться», да вот финансы пока «не позволяют». Всё оказалось с точностью наоборот. Переехавшие из СССР, а в особенности те, которые были из тех же мест, что и Адель, очень сильно отличались от местных своим внешним видом. Когда пошла первая волна переселенцев, греки на них оборачивались на улице из здорового интереса и очень пристально их рассматривали. Потом попривыкли, рассматривали меньше и старательно обходили стороной. Особенно их волновали жутко длинные, до земли юбки – мусорозаборники. Местные «кирии» принципиально не могли понять, почему понтийки в таких ходят?

«Понтийцами» или «россопондиями» здесь называли выходцев с Понта Эвксинского. В основном это были репатрианты с побережья Чёрного моря; они, сами привыкшие к туристам и моде курортной зоны, довольно быстро начали перестраиваться и не так сильно выделялись из прохожих. Те же, которые спустились с гор, ни за что не хотели менять свои привычки и образ жизни. Наоборот, казалось, они выставляют напоказ свои обычаи, законы и относятся в местным с презрительным пренебрежением, каждый раз удивляясь тому, как такие бескультурные люди могут населять землю вечной Греции!

В пятиэтажном доме, в котором Адель с Лёшей сняли двухкомнатную квартиру, «россопондиев» не было. Когда они приехали, такого слова не было. Их называли просто по именам: Алексей стал «Алекси», или «Алекос». «Аделаида» для греков было тяжелее, чем Остап-Сулейман-Берта-Мария-Бендер-бей. Греция очень долго находилась под влиянием турков, поэтому и «Сулейман» и «Бендер-бей» им ближе и понятней, чем длинное название Австралийского города. Хотя те, кто ездил к родственникам в Австралию, были в восторге. Но таких, имеющих в Австралии родственников, был только один. Поэтому все остальные новые знакомые решили называть её просто «Мария», как здесь звали в честь Богоматери добрую половину прекрасного пола. Аделаиде совсем не было обидно. Очень даже наоборот! Потому что те, кто не мог запомнить «Аделаида», называли её «русская», а это было неправдой. Приятно, конечно, но неправда. «Русские» в её понятии – стройные, высокие, с узкими талиями и распущенными светлыми волосами.

Квартирка была на первом этаже, как считалось у них в Городе. В греции, в частности, в Салониках, «первым» считался жилой этаж. А так как на уровне земли были только «магази», то все вторые этажи считались первыми. «Алекси с Марией» сняли самое дешёвое «исогио» – квартира на уровне земли. Да, ну и нормально! Открываешь дверь и выходишь во двор без всяких лестниц ни вниз, ни вверх. Нормальная квартира. Две маленькие комнаты, кухня и туалет.

Кто знал, что здесь квартиры сдаются совершенно пустыми?! Без несчастных стульев и занавесок! Без плиты на кухне и кухонного стола! И на всё это – на съём, на договор и всякое разное ушло больше половины долларов, которые им выдали в Городском банке на обменные рубли. И доллары, оказывается, были «долларами» там, в Советском Союзе, а здесь они были малоплатёжеспособными бумажками, которые тоже надо было обменять на драхмы! Доллары никто не брал. Г реки даже не понимали, что за зелёные бумажки им показывают. Драхмы были огромными и мягкими, как портянки. И всё измерялось в сотнях и тысячах. Тысяча драхм! С отрезанной от тела головой статуи античного героя без зрачков. Вот «тысяча рублей» это было круто! Тысяча рублей это было… было целое состояние! Одна Аделаидина знакомая прибавила к тысяче рублей ещё полторы и купила себе однокомнатную квартиру! Ещё на тысячу рублей можно было купить четыре пары джинсов. Любых! Тысячу рублей Адель никогда не видела. Она получала восемьдесят на руки после всех удержек и платы за какую-то сумашедшую «бездетность». А тысяча драхм… На тысячу драхм можно было купить килограмм свинины и двухлитровую банку «Кока-колы». Или десять пар колготок. Или двенадцать хлебов… На двенадцать хлебов тратить тыщу драхм было безумно жалко! Лучше купить какие-нибудь тапочки, потому что крем для рук стоил тоже почти тыщу…

На пятитысячной купюре был изображён мужик в тюбетейке и с усами. Аделаида свято верила, что это греческий Богдан Хмельницкий.

Килограмм мяса и бутылка «Коки»… А Лёша хотел есть каждый день!