Здесь я хочу сделать отступление и сказать пару слов о моей родне. Мария Федоровна была довольно деспотичной мамашей. Она беззастенчиво лезла в политику и пыталась влиять на решения сына, Александра, тот который самодержец Всероссийский. Будучи осведомлена о заговоре против своего мужа Павла I, она и её сын Александр фактически санкционировали его убийство, не предприняв ничего, чтобы его предотвратить. Не известно могли ли они повлиять на заговорщиков, уж очень сильно не любили Павла при дворе, да и сам он, своим вздорным характером и сумасбродством, так сказать, не оставил себе шансов. Деньги и подстрекательство англичан легли на благодатную почву, но и без них у Павла было достаточно врагов. Он стоял на пути у больших денег, а это, как известно чревато.

Мой брат Александр, став императором, стал так же и главой семьи, заменив младшим Николаю и Михаилу отца. Будучи занятым государственными делами и армией во время непрерывных Наполеоновских войн, он редко навещал нас. Поэтому так сложилось, что единственным близким человеком в семье, мне был Михаил. Александр был человеком скрытным и непостоянным. Он, то увлекался масонством, то православием. То приветствовал либеральные идеи, то проводил консервативную политику. Мне казалось позже, когда я узнал его получше, что он разочаровался в либеральных идеях и возможности их реализации в тогдашних российских реалиях. По окончании войны он казался мне усталым и разочарованным. Но не буду забегать вперед.

Глава 3.

В этот ясный и морозный день звуки разносились далеко по округе. Густая и нестройная толпа скопилась на берегу реки, но лишь немногие из них смогли пробиться к двум понтонным мостам, построенным через реку. Сверху, где располагался полк Огюста Клермона, толпа походила на ручей набирающий силу, который вот-вот прорвет плотину. Несмотря на огромную толпу, заполнившую все пространство до горизонта, было довольно тихо. Были отчетливо слышны ругательства и окрики солдат охранявших переправу, да визг пил и стук топоров саперов, которые по грудь в воде, среди редких льдин, неустанно чинили расшатавшиеся опоры мостов.

Полк Огюста расположился на одной из возвышенностей, расположенной юго-восточнее переправы, и должен был прикрывать мост, в случае появления русских. Огюст, как и его однополчане понимал, что шансов выжить у них почти нет, потому как большинство способных держать ружье солдат сейчас переходят через мост, а гвардия уже перешла. Так что в случае появления русских, они должны были надеяться на себя и на те куцые батареи, что успели переправить на противоположный берег.

- Чертов мороз, - сказал сидевший с ним рядом капрал Удэ. Он был матерый вояка, этот Удэ, прошедший не одну компанию. Но теперь вместо бравого капрала-великана, на Огюста смотрел осунувшийся и оборванный нищий, со слезящимися от холода глазами и красным шелушащимся носом. Не то, чтобы такой холод нельзя пережить. Но месяц бесконечных переходов, без крыши на ночлег и со скудеющим рационом, когда дождь льет за шкирку, а ночью мягкий снег так обманчиво покоен, и закаленный ветеран может дать дуба. Первыми начали падать лошади, а за ними и люди. Их нынешний полк собрали с бору по сосенке из поредевших дивизий Великой Армии, но с Удэ, Огюст был знаком c начала компании, когда они оба служили под командованием маршала Виктора.

На реплику Удэ Огюст ничего ни ответил.

- Что говорит капитан? - спросил Удэ. Огюст пожал плечами и ответил:

- Оставаться здесь, пока все не пройдут. Удэ нахмурился:

- Половина и так здесь останутся, - сказал он, указывая вниз на толпу, скопившуюся у моста. Он был прав. Люди сидели у редких костров, пытаясь хоть как то согреться. Многие приваливались к телегам или к своим товарищам пытаясь обмануть холод. Апатия, предвестница смерти витала в воздухе. Вдруг, издалека, раздались звуки выстрелов.

- Началось, - мрачно заметил Удэ. Он выхватил свое ружье из пирамиды и побежал в колонну, которая строилась вокруг капитана Ожерона. Судя по отдаленному гулу, это были казаки или регулярная конница, а их лучше встречать в каре. В рассыпном строю против них много не навоюешь.

Люди внизу зашевелились, раздались крики, плач. В скорости появились несколько всадников, которые подскакали к палатке полковника. Оказалось, что передовые части русских, из армии адмирала Чичагова, находятся в двух милях от переправы. На подходе к мостам началось столпотворение. Все пришло в движение и охранявшие переправу солдаты и кирасиры с трудом сдерживали этот натиск. Началась давка.

На соседнем пригорке показалась линия всадников. Гул копыт нарастал, и оголенные клинки поблескивали на тусклом зимнем солнце. Огюст оглянулся назад в сторону ставшей столь далекой переправы и последнее, что он увидел перед боем, был слегка припорошенный снегом возок императора, пересекающий мост на запад. А гул копыт все нарастал.

Глава 4.

Рождество 1812 года я отмечал в Петербурге. Столица гудела Рождественскими балами. Настроение было приподнятое. Бонапарт покинул Россию и на глазах у изумленной Европы, непобедимый доселе полководец фактически бежал, а его армия не существовала более.

Двадцать пятого декабря, Александр издал манифест об окончании Отечественной войны. В манифесте предписывалось ежегодно, на Рождество, отмечать День Победы*^*. Прочитав манифест, я сначала был в шоке, ибо это очень походило на столь знакомый мне День Победы – 9 мая, который тоже праздновался в честь окончания Отечественной войны. И вообще, очень многое из происходящих событий напоминало мне о другой Отечественной войне – войне с немцами. В обоих случаях Россия воевала с завоевателем, покорившем большинство Европы, и в обоих случаях сначала никто не сомневался в поражении России, ибо захватчики доходили до Москвы. Но, как и сто тридцать лет спустя, страна выстояла, попросту поглотив орды завоевателей. Кстати, единственным европейским союзником в обеих войнах была Англия. И наконец, в обоих случаях, русская армия, наученная кровавым опытом, превратилась в грозную силу и жандарма Европы.

Под Рождество я впервые увидел старших братьев. Александр, будучи занят военными делами к нам не наведывался и, указывая на тревожные времена, настаивал, чтобы мы оставались в Гатчине. Впрочем, это было к лучшему. Тот месяц, что я провел в этом мире не прошел даром. Несмотря на память реципиента, мое поведение могло выдать меня. Не так уж это и легко, 32 летнему мужику попасть в тело 16 летнего пацана царских кровей и вести себя естественно. Добавьте 200 лет разницы во времени и понятиях, и вы поймете, что это практически невозможно. Ведь даже если я помнил, с кем я разговариваю, я не знал, что и как говорить. А жесты? Ведь разница в характере и темпераменте влияла на мою жестикуляцию. Да и к телу реципиента надо было привыкать. Разный возраст, рост, мускулы лица, звук голоса. Пришлось взвешивать каждое слово, делать физические упражнения и гримасничать, чтобы привыкнуть к новой оболочке. Мне очень помогло общее состояние тревоги и напряжения. Окружающие были более рассеяны, да и я мог ссылаться на обстоятельства, или уводить разговор на новости из армии.

На этой веренице торжеств, я успел познакомиться со всеми мало-мальски значимыми сановниками Империи. В первый раз я немного нервничал, но дальше все пошло как по маслу. Разговоры были в основном стандартными: о победе русского оружия, о мудрости моего брата, не желавшего вести переговоры с Наполеоном и о прекрасном бале, на котором мы сейчас находимся. Более старые из придворных, позволяли себе сказать, насколько я вырос и возмужал. Поэтому, поднаторев в светских беседах на первом балу, на остальных я чувствовал себя более уверенно, сводя беседу к знакомым штампам.

Вдобавок, я все еще был подростком, одним из великих князей, но не наследником престола, коим считался Константин. Поэтому никакой величины я собой не представлял, и от меня никто не ожидал откровений на военные или политические темы. Разговоры со мной вели в основном из вежливости, стараясь побыстрее переместиться к более значимым персонам, в первую очередь к моему старшему брату. Все это было мне на руку. Ибо позволяло воочию познакомиться со всеми значимыми фигурами в империи не подставляясь.