В старое высшее общество Западной Европы, достигшее к концу XVIII века своего расцвета и уже имевшее первые признаки упадка и разложения, еще в сороковые годы проникает успешная англо-пуританская буржуазия. Она имела тщеславие вести тот же образ жизни, что и высшее дворянство, а по возможности слиться с ним. В этом принятии все новых потоков человеческой жизни проявляется сила старых естественных форм. Из владельцев плантаций в испанской Южной и в английской Северной Америке давно сформировалась подлинная аристократия по типу испанских грандов и английских лордов. Последняя была уничтожена во время гражданской войны 1861—1865 годов и была заменена выскочками из Нью-Йорка и Чикаго с их процентами с миллиардов. Даже после 1870 года новая немецкая буржуазия врастала в строгие формы жизни прусского офицерского и чиновничьего сословия. Такова предпосылка общественного бытия: тот, кто благодаря своим способностям и внутренней силе поднялся в высшие слои общества, должен воспитываться и облагораживаться строгостью формы и безусловностью морали, чтобы затем самому представлять и продолжать эту форму в сыновьях и внуках. Живое общество непрерывно обновляет себя потоками драгоценной крови, которые оно получает как снизу, так и извне. Доказательством внутренней силы жизненной формы является то, сколько она может принять, улучшить и ассимилировать, не теряя при этом прочности. Но как только эта жизненная форма утрачивает самостоятельность, как только она позволяет хотя бы прислушиваться к критике в отношении своей необходимости, тогда с ней покончено. Теряется взгляд на необходимость разделения, устанавливающего любому типу людей и человеческой деятельности свое место в жизни целого, то есть теряется смысл необходимости внутреннего неравенства частей, с которым идентично всякое органическое строение. Теряется чистая совесть собственного ранга, также разучиваются воспринимать подчиненность как нечто само собой разумеющееся. Однако в не меньшей степени нижние слои общества разучиваются подчиняться и признавать такое подчинение необходимым и справедливым. Здесь, как и всегда, революция начинается сверху, чтобы затем уступить место переворотам снизу. «Всеобщие» права издавна предоставляются тем, кто даже и не думал их требовать.
Однако общество основано на неравенстве людей. Это естественный факт. Бывают натуры сильные и слабые, призванные управлять и неспособные к этому, творческие и бездарные, честолюбивые и ленивые, тщеславные и спокойные. У каждого есть свое место в общем порядке. Чем значительнее культура, тем более она напоминает строение благородного животного или растительного тела, тем сильнее отличаются друг от друга образующие его элементы, отличаются, но не противостоят друг другу, ибо противоречие вносится рассудком. Ни один дельный батрак не пытается рассматривать крестьянина как равного себе, и любой артельный староста, который что-то собой представляет, не потерпит панибратского тона со стороны необученных рабочих. Это естественное понимание человеческих отношений. «Равные права» противоречат природе, это признак вырождения состарившихся обществ, начало их неизбежного распада. Интеллектуальной тупостью является стремление заменить чем-то иным общественное устройство, складывавшееся столетиями и скрепленное традицией. Нельзя заменить жизнь чем-то иным. За жизнью следует только смерть.
В сущности так все и происходит. Люди стремятся не изменить и улучшить, но разрушить. Из любого общества постоянно падают вниз выродившиеся элементы — истрепанные семьи, опустившиеся звенья высококультурных родов, духовно и телесно неудавшиеся и неполноценные, — достаточно только посмотреть на подобных типов в этих собраниях, пивных, шествиях и беспорядках. Все они, так или иначе, — выродки, люди, у которых вместо здоровой расы только разглагольствования о правах и жажда мстить за свою неудачную жизнь; главной частью их тела давно является рот. Это сброд больших городов, собственно чернь, дно во всех смыслах, которое повсюду организуется по принципу сознательного противостояния большому и благородному миру, объединяясь в своей ненависти к нему: здесь можно встретить представителей политической и литературной богемы, опустившихся дворян типа Каталины и Филиппа Эгалите, Герцога Орлеанского [143], несостоявшихся ученых, искателей приключений и спекулянтов, преступников и проституток, воров, сумасшедших вперемешку с парой печальных мечтателей, грезящих об абстрактных идеалах. Всех их связывает неясное чувство мести за какую-то неудачу, испортившую им жизнь, отсутствие мистических чувств чести и долга, а также не знающая преград жажда денег без труда и прав без обязанностей. В этой и атмосфере возникают герои дня всех плебейских движений и радикальных партий. Здесь слово «свобода» приобретает кровавый смысл эпохи заката. Под ним понимается свобода от всех связей культуры, от любого вида нравов и форм, от всех людей, чей жизненный уклад они в тупой ярости воспринимают как превосходящий их. Гордо и спокойно переносимая нищета, молчаливое исполнение обязанностей, самоотверженность в служении цели или убеждением, величие в тяготах судьбы, верность, честь, ответственность, деловитость — все это является постоянным укором для «униженных и оскорбленных».
Ибо, повторю еще раз, противоположностью благородства является не бедность, а подлость. Низменное мышление и интуиция этого дна использует лишенную корней, и с доверяющую своим инстинктам массу больших городов для достижения своих собственных целей и наслаждения местью и разрушением. Оттого-то в эту растерянную толпу людей путем нескончаемых речей и писаний внедряется «классовое сознание» и «классовая ненависть», оттого-то ведущие слои общества, «богатые», «могущественные», предстают в искаженном виде как преступники и эксплуататоры, и тут, наконец, возникают спасители и вожди. Все «права народа», о которых рассуждают наверху люди с больной совестью и распущенным образом мыслей, теперь как нечто само собой разумеющееся начинают требовать и низы общества, «обездоленные». Однако о народе не говорится ни слова, поскольку такие права всегда предоставляются тем, кто вовсе не помышлял требовать их и даже не знает, что с ними делать. Да им и не следует этого знать, так как права предназначались не для «народа», а для сброда, для самозваных «народных представителей», которые теперь образуют радикальную партийную клику, профессионально занимающуюся борьбой против существующей и власти, беря под свой контроль массы посредством избирательного права, свободы прессы и террора.
Так возникает нигилизм — глубокая ненависть пролетария к превосходящей форме любого вида, к культуре как ее воплощению, к обществу как ее носителю и историческому результату. То, что кто-то обладает формой, владеет ею и уверенно чувствует себя в ней, в то время как подлый человек воспринимает ее как оковы, в которых он не может свободно двигаться; то, что такт, вкус, понимание традиции являются наследием высокой культуры и предполагают воспитание; то, что есть определенные круги, в которых чувство долга и самоотверженность не высмеиваются, а воспринимаются с уважением — все это вызывает в нем глухую ярость. Но если в прошлые времена она пряталась по углам и оттуда изрыгала свои проклятья подобно Терситу [146], то сегодня она широко распространена среди всех белых народов в качестве вульгарного мировоззрения. Ибо вульгарной и подлой стала сама эпоха, и большинство даже не знает, в какой степени оно само является таковым. Дурные манеры всех парламентов, всеобщее стремление участвовать в темных делах, сулящих денег без всякого труда, джаз и негритянские танцы как духовное выражение всех кругов, стремление женщин краситься подобно проституткам, тяга литераторов под возгласы всеобщего одобрения высмеивать в своих романах и пьесах строгие взгляды приличного общества, а также дурная склонность — распространившаяся даже среди представителей аристократии и древних княжеских родов — избавляться от любого общественного принуждения и любого древнего обычая — все это доказывает, что теперь тон задает чернь. В то время, как одни высмеивают благородные формы и старые нравы, потому что те уже не являются внутренним императивом, не понимая, что при этом речь идет о бытии или небытии, другие высвобождают жаждущую уничтожения ненависть и зависть ко всему, что доступно не каждому, что выделяется и, наконец, должно быть унижено. Не только традиция и обычай, но и любой вид утонченной культуры, красоты, грации, вкуса в одежде, уверенность форм общения, изысканный язык, сдержанная осанка, выдающая воспитание и внутреннюю дисциплину — все что ужасно раздражает подлое внутреннее чувство. Лицо с благородными чертами, узкая ступня, которая легко и грациозно ступает по мостовой, противоречат любой демократии. Otium cum dignitate («достойный досуг» – лат.) вместо спектакля боксерских боев и шестидневных гонок, понимание изящных искусств и старинной поэзии, даже радость от ухоженного сада с прекрасными цветами и редкими сортами фруктов — все это взывает к сожжению, разрушению и подавлению. Культура в ее превосходстве — это враг. Если ее творения трудно понять и внутренне освоить, потому что они «не для всех», то их необходимо уничтожить.
