— Да все тут просто, — сказала она, — в тот момент, когда мы поймем, что и Синай, и Иордания, и Северная Сирия — это наша собственность по праву, это земли, полученные нами от Бога, все будет иначе, и у нас появится воля и мужество их защищать. Не говоря уже о территориях. И все эти молодые люди с розовыми бантиками, которые курят траву и дрожат от страха по любому поводу, сами собой переведутся. Вон в Шестидневную войну мы собрались и вставили им по самые серые уши, так что мало не показалось.

— Мы же уже стояли под Дамаском[188], — добавил ее муж, поглаживая нависающее над ремнем брюшко, — а потом Киссинджер и Рабин все снова отдали арабам. А могли бы…

— А бегство из Бейрута[189], — сказала Юля, — великий подвиг Переса. И снова все из-за трусости. Настоящий мужчина должен быть способен умереть за свой дом и своих детей; я бы, например, никогда не смогла полюбить другого.

— Молодой парень должен не бояться умирать, — объяснил ее муж.

Мы еще немного поговорили в том же духе, и я уже совсем было собрался уходить, когда нас прервали. На лестнице послышалось топанье, потом оглушительный плач. В квартиру вбежал их старший ребенок, лет восьми; за ним, пыхтя и отдуваясь, появился его друг с разноцветным велосипедом.

— Юрочка! — закричала Юля срывающимся голосом. — Что произошло?

Впрочем, понять, что произошло, было несложно: у Юрочки были разбиты обе коленки, вдоль голеней текла кровь, и даже поверхностный осмотр не оставлял сомнений в том, что он упал с велосипеда. Его родители заметались по квартире. После нескольких минут бесполезной беготни и причитаний Юлин муж, чье имя я так и не смог вспомнить, снял с ребенка велосипедный шлем и отнес его в ванную, а Юля побежала за йодом, поставила его на стол, вернулась за спиртом, потом за ватой; по ходу дела на столе появились еще и какие-то таблетки. Из ванной продолжали доноситься рыдания. Юля с ненавистью посмотрела на Юрочкиного приятеля.

— Ну и куда ты его затащил на этот раз? — спросила она.

— Да мы тут около дома катались, — тот опустил глаза и весь покраснел.

— Ты только мне не ври, — закричала Юля. — Врать своей матери будешь. Ты мне скажи, куда он упал.

— На асфальт, — ответил Юрочкин приятель вконец растерянным и испуганным голосом и снова опустил глаза.

— Там было грязно, битые бутылки, да?

— Не, вроде не было.

— Опять врешь, — она побледнела, и ее голос начал срываться, — либо ты мне скажешь правду, либо это будет последний день, когда вы с Юрочкой общаетесь.

Тем временем Юрочкин отец принес последнего в гостиную; его мать начала мазать коленки йодом, и дальнейшее продолжение разговора стало невозможным из-за плача и разнообразного шума. Так продолжалось несколько минут, но потом шум все же начал стихать.

— Все, бери ключи от машины, — сказала Юля, все еще бледная, как снег.

— Зачем? — спросил ее муж.

— Как зачем? — она снова закричала. — Он же упал на стекла, ты хочешь, чтобы у него было заражение крови?

— Я не… — начал ее муж.

— Потом будешь разглагольствовать; или ты хочешь чтобы я одна везла твоего ребенка в приемный покой?

— Да я… — продолжил он.

— Вот так мы и живем, — сказала она, поворачиваясь к мне, — вот так мы и живем.

А потом, снова повернувшись к нему:

— Хоть не позорь меня перед посторонними.

Мы взяли Юрочку, младшего ребенка, какую-то котомку и бегом, почти кубарем начали спускаться по лестнице.

— Вам нужна какая-нибудь помощь? — спросил я, когда мы дошли до первого этажа.

— Нет, — ответил Юлин муж, опуская глаза по направлению к животу, — мы справимся сами.

Я неожиданно обнаружил, что мне не хочется возвращаться домой, и уже в сумерках продолжал ходить по полупустым иерусалимским улицам, пока не вышел к зданию «Терра Санта» на Французской площади. Статуя девы Марии на его крыше посмотрела на меня холодно и укоризненно, но, как всегда, промолчала. И тогда я подумал, что Лифшиц, вероятно, еще на работе; так и оказалось; он сидел в одиночестве, в окружении бесчисленных папок, фотографий и чертежей.

— Ты еще работаешь? — спросил я.

— Нет, — ответил он и достал бутылку джина, пару чайных чашек.

Мы выпили джин из чашек, потом выпили еще; вышли на балкон выкурить по сигарете над ночным городом.

— Ну и что ты про все это думаешь? — спросил он; я выругался, налил нам обоим, и мы выпили еще, вернулись назад в комнату.

— Мне все чаще кажется, — сказал он, — что Морозов был прав, хоть и сидел то ли в Шлиссельбурге, то ли в Алексеевском равелине. Ничего этого не было: ни Вавилона, ни Иудеи, ни Греции, ни Рима. Это все придумали невежественные монахи от скуки и безделья.

И мы выпили за Морозова и за Вавилон, которого не было.

— Ты серьезно так думаешь?

— Я серьезно думаю об этом, — ответил он, — а как еще можно об этом думать? Вся эта история может быть только плодом больного воображения; ты на нее только посмотри.

Я попытался это сделать, но мне не удалось.

— Интересно чьего, — сказал я.

Тогда мы выпили за Клио, потом за Уранию и за больное воображение, неизвестно чье.

— А что же было? — добавил я, подумав.

— А хрен его знает. Что-то, наверное, было. Но было как-то иначе, только мы не знаем как. А может, и вообще ничего не было.

— Но монахи-то, по крайней мере, были? — спросил я.

— Может, и были, но скорее всего их тоже кто-нибудь выдумал; а может, это они себя сами. Так же, как и мы себя придумываем.

И мы выпили за монахов, потом за монашек.

— А что было? — спросил я.

— Да ничего не было, — ответил он, — да, кстати, ничего, собственно, и нет.

Мы еще некоторое время пили за ничто, а потом отправились по домам. Лифшиц долго собирал бумаги, запирал шкафы, потом вышел на Французскую площадь и замер на высоких ступеньках. Вдохнул холодный ночной воздух, посмотрел на небо.

— А за Уранию мы пили? — спросил он.

— Пили, — сказал я.

— Это хорошо, — ответил он, снова посмотрел на звезды, а потом добавил: — Надо было давно сюда вылезти, а не сидеть в душной комнате. Так и надо жить.

— Как? — спросил я.

— Ну так, — и развел руками. Потом положил портфель на тротуар у ступенек, лег на асфальт, на бок, чуть подобрал ноги. — Заночевать, — сказал он и уснул.

Я довольно долго его будил, потом остановил такси и довез до дому; он жил недалеко от меня.

Весь следующий день я проспал. А потом я познакомился с девушкой по имени Алиса, как выяснилось, она занималась йогой и рейки; через несколько дней она сказала мне:

— А ведь здесь, в Иерусалиме, есть тайный семинар по магии, тайным учениям и каббале; было бы так здорово туда попасть.

— Откуда ты о нем знаешь? — спросил я.

— Мне говорила моя подруга; но ее туда никогда не пускали, потому что они думали, что она глупая. А это не так, точнее не совсем так. Там бывают самые главные маги.

— Ну хорошо, — ответил я, — давай же туда попадем.

Я позвонил Брату Оленю и сказал, что снова приду к нему на крышу; про Алису я дипломатично промолчал.

— Семинар возродился, и ты на него снова ходишь, — сказал он. — Замкнулся малый круг; но ведь ты же придешь не только для того, чтобы напиться?

— Нет, — ответил я, и это было чистой правдой.

Он объяснил мне, что на ближайшем семинаре появится верховный жрец Вавилона и зачитает 67 правил восхождения на зиккурат.

— Он либо шарлатан, либо сумасшедший, — сказал Олень, — но, как ты понимаешь, это не имеет значения; дух дышит, где хочет; даосы тоже были шарлатанами, но переморили нескольких императоров.

Как мне кажется, он верил в то, что граница между истиной, магией и шарлатанством будет окончательно видна только с высот избавления; до семинара же оставалось ждать три недели.

— А правда ли, — спросила меня Алиса, когда осталось только два дня, — что, как говорят, во время семинаров Брат Олень летает по комнате?