Наутро мы доехали на городском автобусе до южной окраины Беер-Шевы, и уже оттуда дребезжащий трейлер, остановившийся почти сразу, подбросил нас до трущоб Иерухама.

— Какого черта мы туда едем, — сказал Марголин, — там же тупик.

— Это лучше, чем стоять, как вчера, — ответил я и подумал, что мы по-разному думаем про трассу.

Мы прошли пешком еще несколько сот метров и оказались на пыльном пустынном перекрестке. Я почувствовал, как меня захлестнула волна жара, песчаного воздуха и недоумения; я спрашивал себя, что делаю здесь, в пыли, во чреве Негева, на задворках бескрайней Аравийской пустыни. Нас снова подобрал попутный грузовик; и опять, в который раз за последние сутки, мимо нас заскользили желтые каменистые холмы, темные лощины, искореженные силуэты машин в глубоких каменных долинах и немыслимые шатры бедуинских стоянок. Потом по левую руку остались крыши кибуца Сде-Бокер, а еще чуть позже, на холме над дорогой, — развалины набатейского города Авдата; и я, помню, еще подумал, что где-то там, по ту сторону крыш и руин, прячутся отвесные и величественные скалы Большого Каньона. Я заметил, что окрестные холмы стали чуть выше и все больше походили на горы; и около часа дня мы оказались в Мицпе-Рамон.

Было очень жарко, мы купили по порции мороженого и, несмотря на жару, сразу же отправились искать того загадочного инженера, о котором нам говорил Феликс и чей телефон, который мы получили от него уже почти три недели назад, так ни разу и не ответил.

— Я уверен, что он на работе, — сказал Марголин, подходя к двери.

Мы позвонили. За дверью послышались шаги, и после недолгой настороженной тишины пронзительный женский голос закричал: «Сережа, тут местные пришли». Сережа оказался амбалом с несколько помятым лицом, в синем спортивном костюме; открыв дверь, он мрачно посмотрел на нас и спросил, хриплым, как мне показалось, от бодуна голосом: «Ма ата роце?»[175] Мы объяснили, что ищем Владимира Александровича Завадского, который еще совсем недавно жил в этой квартире.

— Не знаем такого, — сказал Сережа. — У соседей спросите, мы не местные.

И прежде, чем мы успели попросить телефон квартировладельца, захлопнул дверь.

— А не начистить ли ему пятак, — задумчиво сказал Марголин, глядя на закрытую дверь.

— Мне кажется, — ответил я, — что у нас есть цель, и она не в этом.

— Но с другой стороны, — продолжил он, — если, скажем, сломать ему руку или просто дать по рогам, это же явно пойдет ему на пользу. Он, например, перестанет хамить незнакомым людям.

К счастью, неожиданно открылась соседняя дверь, и на нас опрокинулся поток словоохотливости и любопытства.

Соседи рассказали нам о том, что Владимир Завадский, единственная дочь которого жила с мужем где-то в Штатах, действительно прожил рядом с ними почти пять лет; как нам и сказал Феликс, он работал инженером на одном из оборонных заводов Негева. Он был выходцем из Ленинграда, и после его смерти остались три шкафа ненужных книг. Около года назад его увезла «скорая» с диагнозом «сердечный приступ», и в следующий раз соседи встретились с ним уже на похоронах. Вот, пожалуй, и все.

— У него было больное сердце? — спросил я.

— Да нет, — сказали они, — вроде как никогда не жаловался.

— А как он вел себя незадолго до смерти? — спросил Марголин. — Может, был обеспокоен, возбужден, испуган?

Они задумались.

— Тогда мы этого не замечали, — сказал сосед, — но сейчас, когда вы спрашиваете, похоже, что-то такое и правда было. Волновался он, что ли, да и на улице иногда оглядывался.

— Я думаю, — сказала жена соседа, — он уже знал, что у него больное сердце, и, как всякий одинокий человек, боялся плохого исхода.

Координат его дочери у них не было, и они сказали, что на похороны она не приезжала.

— Три оборванные нити, — сказал Марголин, выходя. — Ну что, у тебя еще есть сомнения?

Они у меня были, и я посмотрел на сверкающее голубизной небо.

Мы молча прошли сквозь несколько неотличимых кварталов и вышли к центру.

— Какая страшная смерть, — сказал Марголин, подумав.

Улеглись на траву прямо посреди города; мимо нас проезжали машины, проходили подростки; потом совсем недалеко уселись несколько школьниц. Я подумал про пустынные холмы по ту сторону унылых улиц Мицпе-Рамона — холмы и скалы, бесплодные и однообразные, скрывавшие не только волшебные цветные пески Каньона Рамон[176], но и тесные оазисы, разлапистые тенистые деревья и цветы. Чуть позже мы снова встали и вышли на край города, к отвесному обрыву, обнажавшему необъятный и величественный провал пустыни, долину, уже окутанную огромными послеполуденными облаками. Мы просидели там довольно долго, пока солнце не окрасилось в багровый цвет, а одна из гор на юге, на горизонте, стала похожа на задранную голову Нимрода. И тогда я сказал, что пора возвращаться.

Пойманная нами попутка довезла нас до деревни Машабей Саде, а потом уже без нас повернула на запад, в сторону Сектора Газы. Довольно долго дорога оставалась пустой, неожиданно подул холодный ветер, и мы услышали дальнее мычанье; вокруг нас снова лежал Негев — скалистый, темный, таинственный и чудесный. «Это ночь Ура Халдейского, — подумал я, — призрака Авраама». Лежа на спине, я смотрел на черное небо, на яркие сверкающие точки звезд; и чем холоднее был ветер, чуть пыльный и все еще весенний, тем ярче казались ночные звезды. Душа медленно наполнялась покоем, счастьем, пустотой. Замерев от упоения, я незаметно погружался в тишину пустыни; а потом на меня нахлынула волна радости, тайного ликования, как если бы время вздрогнуло и неожиданно остановилось.

— Что-то едет, — закричал Марголин. — Там что-то едет!

За рулем был киббуцник, который и довез нас до Беер-Шевы, прямо до дома Барсука; и на заднем сиденье потрепанной кибуцной «Субару» стоял ящик со сливами.

— Это для вас, — сказал он; а потом, когда мы уже выходили из машины, спросил: — Там что-нибудь осталось?

— Да, — ответили мы, потому что это была правда.

Младшая Стрелка поцеловала меня и сказала, что если я не буду к ней клеиться, она накормит нас замечательными макаронами с соусом «Тысяча островов».

— Три оборванные нити, — сказал Марголин, когда мы были в Мицпе-Рамоне, и он ошибся.

Позднее одна из этих нитей получила продолжение довольно неожиданным образом, связавшись не только с нашими домыслами и смутными догадками, но и с долгой традицией вымыслов и мифов, опутывавших копье Лонгина, и с летней ночью — раскаленной и прозрачной, хотя уже и не той незабываемой холодной весенней ночью на обочине дороги в пустыне Негев.

— Ты будешь на «Роге дракона»? — спросил меня Рыжий.

— А когда это будет? — ответил я вопросом.

— В конце августа, — объяснил он.

— Тогда да, — сказал я.

Потом выяснил, что игра будет по «Семи драконам» Джеймса Джарма. Я взял у Рыжего первый и восьмой том цикла и в ближайшую же субботу взялся их читать. Из первых же двухсот страниц я узнал, что герой книги, юный начинающий маг, чьи родители погибли при невыясненных обстоятельствах, живет в городе, разграбленном и частично уничтоженном драконами во время многочисленных набегов; он, как и немногие уцелевшие жители, поначалу ютится по чердакам и подвалам. Позднее, повзрослев, он знакомится с говорящим крыгом по имени Джабагурдуамбурт, сокращенно Джабу, и вместе с ним отправляется искать счастья и магической учености в сопредельное королевство, которое, впрочем, в последнее время тоже все больше страдает от драконов-отморозков, как их называл переводчик, не признающих драконьего закона. Там его усыновляет старый маг, который тоже довольно быстро погибает, а потом принимает на службу князь одного из местных улусов. На этом месте я потерял нить повествования окончательно и заметил, что мои глаза слипаются, а строчки становятся все длиннее и уплывают куда-то в пустоту; я собрался с силами, несколько раз закрыл и открыл глаза и, перелистав еще двести страниц, обнаружил, что нахожусь на военном совете.