— Только идиот, — ответил он, — может их не видеть. Если мы заключим мир сейчас и перестанем мучить и преследовать другой народ, Шабак останется без работы, а все эти уроды — без своих сумасшедших бабок. Но они предпочли принести мир и раскаяние в жертву своим заработкам и истерическому еврейскому национализму.

На него обрушился шквал возмущенных откликов; и он ответил еще раз.

— Мне казалось, — написал «Флауэр», — что евреи умные и добрые, и только пожив в Израиле, я понял насколько мне стыдно, что я еврей.

Ответы были многочисленными, малоинформативными и временами матерными.

— Он, несомненно, ублюдок, но понимает, о чем пишет, — тем не менее сказал Марголин, — теперь уже и ты не сможешь это отрицать.

— Не уверен, — сказал я, — из моего постинга можно было понять, что я думаю: под операцией «Лонгинес» имеется в виду убийство Рабина. А догадаться, кто именно, по нашему мнению, мог провести подобную операцию, было не сильно сложно. Короче, шабак шалом вэшавуа тов[168].

— Бред, — сказал Марголин, — знаешь, чем ты отличаешься от Фомы? Положив палец в рану, ты бы сказал, что и палец, и рана тебе кажутся.

Но «юзера» по имени «Флауэр» в полном списке «юзеров» «Личного дневника» не значилось.

— Анонимщик, — сказал я мрачно.

— А то, — ответил Марголин.

Мы оставили в нашем «сообществе» сообщение о том, что мы хотим связаться с человеком, пишущим под именем «Флауэр», и заодно дали свой электронный адрес.

— Я что, выгляжу полным идиотом? — ответил он. — Чтобы потом мне эти крезанутые поселенцы дверь подожгли, а Шабак ноги переломал? Я с самого начала подозревал, что все это провокация.

Мы стали писать другим «юзерам», которые раньше утверждали, что слышали об операции «Лонгинес», но вместо ответа они стали исчезать из списка наших «френдов», а пару раз мы еще и обнаружили себя в списке недругов, которым было запрещено оставлять комментарии рядом с сообщениями тех или иных авторов на их страничках в «Личном дневнике». Мы спросили одну девицу, давно и постоянно присутствовавшую в «Дневнике», не слышала ли она о юзере по имени «Флауэр». «Знаю, конечно», ответила она, «она очень много пишет и все время постит картинки с цветочками и разными прикольными цацками».

— Ищущий должен уметь ждать, — сказал Марголин, демонстрируя письмо, пришедшее на контактный электронный адрес его сайта.

Письмо было туманным и осторожным и, как нам показалось, пыталось выяснить наши намерения вместо того, чтобы обозначить свои.

— Момент, бывший кризисным для нации, — писал его автор, — заставил ее проявиться с далеко не лучшей стороны и напомнил не только о Раймоне Тулузском, но и об Империи времен Рудольфа Второго. Впрочем, продолжение пока оказалось еще не столь ужасным.

— Раймон, — сказал я Марголину, — утверждал, что нашел это копье, а Рудольф, по легенде, был его последним хранителем.

Марголин ответил осторожно и получил в ответ еще более осторожное и настороженное послание.

— Играй ва-банк, — сказал я тогда. — Это наш единственный шанс.

Мы рассказали все, что знали об операции «Лонгинес», и в ответ получили приглашение в гости.

— Об операции «Лонгинес» я, разумеется, слышал, — сказал наш новый знакомый, в зеленой майке навыпуск, джинсах и черной кепи, проводя нас на кухню. — Вы будете пить чай, кофе или водку?

Мы выбрали водку, попросили, чтобы чай был крепким, и приготовились слушать. Хозяина дома звали Феликсом.

— Но это далеко не главное, — продолжил он. — В любом явлении главное понять причину, принцип, пружину, движущую силу. Когда-то физики считали, что имеют дело с миром явлений и фактов, теперь же мы говорим скорее о потоках информации. И, следовательно, мир — это огромный текст, распределение информации. Нужно понять мысль, стоящую за этим текстом.

— И что же? — спросил Марголин заинтересованно и несколько изумленно.

— Любопытно, — объяснил он, — что гуманитарные науки пришли к подобным же выводам. Вы слышали о Лотмане?

Мы переглянулись и молча кивнули.

— Так вот, не только Лотман, но и вся тартусско-московская семиотическая школа пришла к выводу, что мир — это текст. Но как бы плохой и невнятный; в этом смысле в семиотической структурированности стихотворения Пастернака больше реальности, чем в том, что мы видим вокруг.

— И что же мы видим вокруг? — спросил я.

— Всякую дрянь, — ответил он, подумав, — а великий философ Мамардашвили писал, что в акте проецирования сознания на экзистенциальное пространство воображаемого генерируется все богатство значений человеческой жизни. Это же подтверждает и Бибихин, когда пишет… давайте я вам прочитаю…

И он полез в шкаф за книгой; я остановил его, сказав, что мы ему верим.

— Но ведь то же самое, — сказан он победоносно, — думали и западные предшественники Лотмана: и Витгенштейн, и Леви-Стросс, и Мишель Фуко, и Ноам Хомский, и Жак Деррида. Все они, кстати говоря, были евреями; а знаете почему?

— Нет, — ответил Марголин.

— Потому что иудаизм — в отличие от христианства с его греческими и, в сущности, совершенно языческими домыслами — всегда знал это и без современной науки. Известно, что Тора, она же божественная мудрость, существовала еще до сотворения мира; об этом говорят все каббалисты. Но еще задолго до каббалы, и в «Книге творения», и в «Книгах Еноха», и в «Алфавите Рабби Акивы», и в «Книгах Дворцов», и в «Книге ангела Разиэля»[169] говорится о том, что мир — это текст, написанный ивритскими буквами; в то же время очевидно, что на самом деле на иврите можно написать только один текст — и это текст Торы. Так вот, из всего этого неизбежно следует, что, собственно, вся современная наука — и естественная, и гуманитарная — говорит о том, что весь мир написан в Торе.

— Так что же с Рабином? — спросил я с некоторым нетерпением.

— Это же очевидно, — сказал он, посмотрев на нас с торжеством. — Он поставил под сомнение право евреев на Эрец-Исраэль, записанное в Тексте, попытался переписать Текст, который нельзя переписать, и был из этого текста, стерт. Из той главы, которая посвящена миру.

— О нет, — сказал Марголин в отчаянии.

— Именно так, — с торжеством ответил ему Феликс, — и здесь уж ничего не поделаешь.

— Но ведь вы написали нам, что название операции «Лонгинес» вы уже слышали, — сказал я.

— Конечно, слышал, — ответил он, — кто же его не слышал.

— А от кого?

— Ну если вас интересуют такие детали, — сказал он с некоторым изумлением, — то я, конечно же, дам вам адреса.

Он порылся в записной книжке и дал нам имена двух человек, интересовавшихся смертью Рабина, от которых он и слышал про операцию «Лонгинес». Один из них жил в Кфар-Тапуах[170], другой был инженером из Мицпе-Рамона[171].

Кфар-Тапуах был, несомненно, ближе; к тому же телефон в Мицпе-Рамоне не отвечал с убедительным постоянством. На центральной автобусной станции мы сели в бронированный автобус, проехавший через блокпосты и медленно заскользивший сквозь поток машин с зелеными номерами арабских территорий; чуть позже роскошные дома христианской Рамаллы и красные крыши поселений уступили место серебристым, серым, охристым холмам Самарии, тощим овцам, лоточникам на дорогах, черным фигурам пастухов. Пестрые бесформенные белесые пятна дальних деревень почти сливались с плавными изгибами холмов. А потом мы сидели на высокой террасе белого каменного дома; предзакатное солнце окатило нас своим теплым оранжевым светом, в саду кричали дети, где-то в долине были слышны звуки перестрелки. Хозяин дома, с окладистой бородой, в большой белой кипе с тонким вышитым узором, рассказывал нам о новом поселении недалеко от Шхема, в недавнем основании которого он участвовал; в этом поселении пока еще никто не жил, но туда обещали перебраться два ешиботника и одна молодая семья из Нетивота.