А чуть позже, уже сидя у меня на балконе, она рассказала мне про кровь. Когда прокусываешь сонную артерию, сказала она, никогда нельзя делать это сразу, мгновенное сжатие зубов убивает всю радость, все счастье, надо сначала нащупать ее зубами, почувствовать ее теплое биение, легко сжать и только потом воткнуть резец и осторожно, хотя и крепко, сжимая свою жертву, ждать, — пока рот медленно наполнится кровью — и только тогда сделать первый глоток. И ни в коем случае, добавила она, нельзя ненавидеть; ненависть ослепляет — ослепляет любая ненависть, и тем более несправедливая и бессмысленная. Подул холодный восточный ветер, и я почувствовал, что Орвиетта снова дрожит. «У мира есть одно оправдание, — добавила она тогда, — и оно в том, что он должен быть разрушен». Я не был удивлен тем, что она так думает; и все же я так и не смог решить для себя, шутит ли она или говорит всерьез. Она часто говорила абсолютно вздорные, неправдоподобные вещи с серьезным, а иногда и каменным лицом; и если на мне она лишь изредка испытывала свои способности и фантазии, мои знакомые постоянно становились жертвами ее страсти к лицедейству, насмешкам, мистификациям и скрытым издевательствам. И все же в произошедшем было нечто, показавшееся мне подлинным, хотя нелепость полученного объяснения и не вызывала у меня никаких сомнений. Наиболее вероятно, сказал я себе тогда, что с помощью этих странных метафор она пыталась передать мне нечто, что считала не выразимым никаким иным способом, — сказать о себе, мире, душе и крови то, что она не могла объяснить иначе: И все же было возможно, что в редкие минуты помрачения ее холодного и светлого рассудка она действительно считала себя «вампиром» — я знал, что в истории психиатрии такие случаи были зарегистрированы, — и это означало, что я коснулся глубинной и неожиданной причины ее странности, надменности и инаковости. А на следующий день я вернулся к своему роману о рабби Элише. «Но есть и другая причина его отступничества», — написал я.

О юности рабби Элиши мне удалось узнать крайне мало. Его отцом был Абуйа, один из наиболее заметных людей в тогдашнем Иерусалиме. В день обрезания у них в доме собрались городская аристократия и крупные ученые, включая рабби Элиэзера и рабби Йошуа[94]. И пока гости пили, ели и танцевали, рабби Элиэзер и рабби Йошуа стали рассуждать о Торе и Пророках. И тогда Абуйа подошел к ним и сказал: «Хорошо, я посвящу своего сына Торе»[95]. Я понял, что Элиша много учился и довольно быстро стал членом Синедриона — религиозной академии, наделенной законодательной и судебной властью, фактически бывшей сенатом и синодом тогдашней Палестины. И все же Элишу, в отличие от рабби Акивы, не интересовала власть. Он был слишком юн — обманчивая и восходящая звезда своей школы, чуть позже молодой раввин, ученый, сделавший блестящую карьеру, но он все чаще всматривался в бездонную низость человеческой души и таинственную природу боли. Впрочем, тогда он все еще пытался говорить о них на том языке, на котором, как ему казалось, говорила истина. «С кем можно сравнить человека, — писал он, — совершавшего добрые дела и изучавшего Тору — с человеком, строящем на фундаменте: сколько бы воды ни было вокруг, ничто не сдвинет эти камни с места. Человек же, изучающий Тору, но не совершающий добрых дел, подобен зданию без фундамента; малые воды разрушат его». Чуть позже он сравнит совершающего добрые дела со штукатуркой на камне, а не совершающего их — со штукатуркой на кирпиче; пройдет дождь, и она покроется густой сетью тонких трещин[96]. Я думаю, что уже тогда он начинал думать о тех, против тех, кто профессионально и многословно говорит о вечном.

Юного рабби Элишу легко представить высокомерным и отстраненным, ценящим преданность и внутреннее благородство, тайно гордящимся своим знанием, своим талантом и своей ученостью. Он писал, что «когда человек изучает Тору с юности, она проникает в его кровь и наполняет его слова; но совсем не так происходит с тем, кто открывает Тору в старости. С чем может быть сравнен изучающий Тору в юности? С чернилами на чистом листе пергамента. А тот, кто учит Тору в старости, — с записью на листе, с которого соскоблили предыдущую запись»[97]. Даже совсем случайному человеку ясно, что здесь ирония рабби Элиши принимает очень личный характер; старец, вгрызающийся в Тору, — это рабби Акива, амбициозный, лицемерный и корыстный. Более того, похоже, что о сытых чиновниках от своей веры рабби Элиша думал постоянно, и его строки наполнялись горечью и сарказмом. «Слово истины трудно найти, как золотой сосуд, — писал он, — но легко разбить, как сосуд из стекла»[98]. «Человек может изучать Тору двадцать лет, — добавляет он в другом месте, — и забыть за два. После полугодичной праздности он будет называть чистое нечистым, и нечистое — чистым; после года он начнет путать имена мудрецов, после восемнадцати месяцев — он начнет забывать содержание трактатов, после двух лет — содержание отдельных глав. И это значит, что он будет вынужден сидеть в тишине. Когда падает стена, весь виноградник приходит в запустение[99]». А потом я перечитал последние два предложения и подумал: а может быть, это написано не только об изолгавшихся. Мне показалось, что в этих строках желание забыть пробивается сквозь тонкую пелену, прозрачную кожу слова; и вера, освобожденная от гордости и сарказма, сливается с тоской по молчанию. Да и там, в беседке, в апельсиновом саду, говорил ли он с великим ангелом Метатроном. Или, может быть, рабби Элиша, на руках которого еще совсем недавно умирал Бен Аззай, молчал, а Метатрон, прячась от безжалостного божественного света, плакал.

Вполне возможно, что именно в одну из этих минут, когда тоска по тишине оказывалась сильнее осторожности и высокомерия, он впервые подумал про восхождение. Голубой силуэт гор, блеск льда и глубокий снег всполохами замаячили на горизонте его сознания. Но я не думаю, что он сразу понял, что видит перед собой контуры освобождения, контуры смерти. Пройдет много лет, прежде чем рабби Элиша скажет, что тот, кто не любит смерть, не достоин жизни; что, тот кто не любит смерть, не способен на сострадание. Пока же перед ним все еще маячил голубой свет восхождения. Я помню, что однажды я пытался жить с женщиной; и она, как шумный и торопливый маятник, раскачивалась между обидами и ревностью. Потом мне пришлось сказать ей, чтобы она ушла; но в моем доме бродили ее тени. Они жаловались на невымытую посуду и на то, что из-за меня она опоздает на работу. Тогда я сел на самолет и ушел один; внизу было лето, но наверху скальные тропы оставляли холод ветра на коже и вкус смерти на губах. В один из тех дней я вспомнил про рабби Элишу, подумал, что не стоявший на краю смерти проходит мимо счастья, не заметив его. Или, возможно, у него свое счастье; счастье, которое может случиться с той женщиной, от чьей тени я ушел. Но храни меня смерть, сказал я себе тихо, от ее счастий.

Я не знаю, почему он не ушел один, почему стал собирать эту группу. Возможно, что юность еще не умерла в его душе, и ему казалось, что вместе дорога легче. Я могу себе представить, как они готовились к этому дню. Нетерпеливый и быстрый Бен Аззай, ждавший холодного воздуха гор, как ждут весны или свидания; но впоследствии о нем будет сказано: «Если ты нашел мед, ешь столько, сколько нужно для тебя»[100]. И медлительный, тяжеловесный, уверенный в себе Бен Зома, постоянно рассказывавший им о своих прошлых восхождениях. Главным же они выбрали того, кто всегда мечтал им быть, кто жил ради власти, той самой власти, которая внушала Элише ужас и отвращение. И кроме того, рабби Элише казалось, что о многом нельзя только прочитать, его нужно еще и пережить, как переживают тонкий разреженный воздух, вкус горной воды, серую картофельную кожу камней, клубни сухой земли, счастье вечернего холода. Акива же верил, что главное — это подробно прочитать инструкции; и он пересказывал им книги, которые они тоже читали. Он рассказывал, как читать карты и определять направление, где ночевать, как устанавливать шатер, как вязать узлы и вешать веревки, как ставить ногу на мокром склоне и переходить ледники, про обманчивое спокойствие гор и их власть, про лавины и сели.