натуры, принадлежащей— по его счету — к высшему духовному

типу. У Достоевского в рукописных текстах к роману сказано,

что Раскольников ходил к Мармеладовой «вовсе не по любви,

а как к Провидению» 38. С таким исповедным чувством вел Орле-

пев эту сцену, и, хотя любовь и сострадание Сони только усу¬

губляют трагический надрыв Раскольникова, он цепляется за них

как за последний островок спасения, как за самую жизнь.

В театральных мемуарах, в том числе и неизданных, дошед¬

ших до нас в рукописях, сохранилось много описаний игры Орле-

нева в сценах с Порфирием Петровичем. И есть в этих описаниях

один часто повторяющийся образ — встречи Раскольникова со сле¬

дователем по остроте борьбы и ее мучителъно-истязующей грации

современники сравнивают с игрой кошки с мышью. Воспомина¬

ния М. И. Велизарий, на книгу которой мы уже ссылались, от¬

носятся к самому началу века, когда партнером Орленева в роли

Порфирия Петровича был еще Кондрат Яковлев. И вот как про¬

ходила эта сцена: «Раскольников слабеет, теряет спокойствие, за¬

жмурив глаза, падает в пропасть», и в эту минуту «следователь

превращается в кошку. Стремительно бросается вперед, хватает

мышь и... снова прячет когти; ему хочется еще поиграть. У зри¬

теля захватывает дух: вот-вот придушит. Но жуткое видение про¬

ходит, и перед нами снова представитель закона и отчаянно за¬

щищающий себя преступник». Вы переживаете ужас и в то же

время наслаждение творчеством двух мастеров русского искус¬

ства 39. В книге Льва Никулина взят более поздний период —

теперь рядом с Орленевым в инсценировке романа Достоевского

выступает провинциальный актер Макар Борин — комик по ам¬

плуа, знаменитый Подколесин, с блеском игравший Порфирия

Петровича: «Два человека были точно одни в комнате, два голоса

звучали в мертвой тишине — надорванный, звонкий, звенящий

голос Раскольникова и хрипловатый, старческий, жужжащий, как

муха, басок Порфирия Петровича», и зрители, теряя ощущение

театра, затаив дыхание следили за «страшной и увлекательной

игрой кошки с мышью» 40. Сравнение это возникло у мемуари¬

стов не случайно, оно подсказано романом.

При первой встрече с Порфирием Петровичем, почувствовав

зловещие намеки в его словах, Раскольников у автора, еще не

зная, мираж ли это, плод его мнительности или заведомая ин¬

трига и прием следствия, с раздражением думает: «Ну, бейте

прямо, а не играйте, как кошка с мышкой». Но этой метафоре

Достоевский не придает распространенного значения, и о второй

встрече Раскольникова со следователем говорит: «Это даже пе

кошка с мышыо, как вчера было». А нечто гораздо худшее. Пер¬

вая встреча — это действительно игра, взлет теории, битва идей,

царство абстракции с отдельными прорывающимися «загадоч¬

ными словечками», от которых Раскольникова бросает в дрожь.

И все-таки это еще невесомые косвенные улики, психологический

этюд, род репетиции. Совсем по-другому проходит вторая встреча,

в ней меньше игры и больше охоты. Мысль об обманчивом при¬

зраке теперь ушла; его ловят, в этом сомнений нет, и обязательно

изловят. И как странно, что тон рассуждений у следователя все

более веселый, а смысл слов все более угрожающий. Он по-преж¬

нему донимает его психологией, но эта карта уже отыгранная,

поскольку в какой-то момент борьба у них принимает открытый

характер, прямо в лоб. Мышь так не сопротивляется... Пока Рас¬

кольников держится довольно стойко, хотя и допускает много

уличающих его неловкостей. Игра его проиграна, но последнего

слова он еще не говорит. По такой развивающейся и усложняю¬

щейся схеме и строилась игра Орленева в двух его встречах

с Порфирием Петровичем.

Первую сцену у Порфирия Петровича с ее спором идей он

поначалу играл с некоторой осмотрительностью, может быть, по¬

тому, что в пьесе она была урезана до крайности и много поте¬

ряла в психологии, а может быть, потому, что Орленев не чув¬

ствовал вкуса к чистому умозрению. Играл не то чтобы робко, но

недостаточно уверенно. Со временем эта нерешительность исчезла

и темп игры приобрел ту воспаленность, которая и нужна была

Достоевскому. Тогда же Орленев понял, что интерес этой сцены

у следователя в ее двузначности, в ее двух планах. Конечно, спор

о праве на преступление Порфирий Петрович затеял для того,

чтобы мистифицировать Раскольникова и унизить его надмен¬

ную мысль до грубой вопиющей очевидности, которая за ней скры¬

вается,— затеял для задач следствия. Это камуфляж, интрига,

притворство. Но и сама по себе мысль Раскольникова о людях

«двух разрядов»: низшего — исполнителей, чей удел прозябание

и послушание, и высшего — разрушителей, которым все позво¬

лено,— тоже заслуживает внимания. При всей стихийной вере

Орленева в незыблемость нравственных ценностей «мышкинской

шкалы», он не мог не знать, что эта несимпатичная ему теория

избранничества с ее иерархией господствующего меньшинства

и управляемого большинства весьма влиятельна в определенных

кругах русской и западной интеллигенции. Значит, как к этой

теории ни относиться, просто сбросить ее со счетов нельзя.

К тому же искушенный в своем искусстве актер понимал, что

если Раскольников не будет со свойственным ему фанатизмом от¬

стаивать свои взгляды, то диалога со следователем у него не по¬

лучится. Их поединок в том и заключается, что он горячится,

увлекается, дает себе волю, а Порфирий Петрович шаг за шагом

его подлавливает и толкает к пропасти. И призраки здесь спу¬

таны с реальностью: у слов в этой игре помимо очевидного почти

всегда есть скрытое значение, и надо тщательно их выбирать, что

в ожесточении спора не так легко. Раскольников скажет дер¬

зость или, напротив, нечто вполне безобидное и сразу же спохва¬

тывается — в чем-то он сфальшивил, нарушил меру, сорвался или

поскромничал и незаметно каким-то движением или интонацией

выдал себя. Это мучительный диалог с плохо скрытым недове¬

рием к самому себе, с вечным чувством риска и неотвратимости

катастрофы. Потом, в годы гастролерства, первая сцена у следова¬

теля заметно изменится, вперед выдвинется ее ранее приглушен¬

ный, а теперь резко обозначившийся идеологический мотив, что

даст основание одесской газете «Южная мысль», чутко следив¬

шей за развитием творчества Орленева, написать так: «Вместо

былого неврастеника, слабого, беспомощного ребенка, угодившего

в тиски своей идеи», перед нами теперь возникла «трагическая

фигура, мыслящая и борющаяся во имя строго прочувствованной

задачи»41. Отныне активность, по утверждению газеты, стала

свойством дарования Орленева, хотя некоторые роли он по-преж¬

нему играет в своей старой неврастенической манере.

Вторая сцена у следователя была еще драматичнее. Время

иносказаний прошло, наступило время улик; самый масштаб диа¬

лога сузился, речь идет уже не о больших числах, а о частном

случае, не о философии власти и преступления, а об одном пре¬

ступнике, заподозренном в зверском убийстве. С самого начала

Порфирий Петрович показывает, что намерения у него серьезные:

он встречает Раскольникова с обычной доверительно-любезной,

насмешливо-шутовской улыбкой и протягивает ему обе руки,

а потом, чуть замешкавшись, прячет их за спину. Никаких дву¬

смысленностей! Позиции сторон и их неравноправность сразу

определились — следователь и его подследственный. Раньше

Порфирий Петрович говорил обиняками и от его «загадочных сло¬

вечек» у Раскольникова дух захватывало, но он мог думать, что

тому виной его воспаленное воображение, теперь хитроумный зна¬