ный труд и полная неясность насчет будущего.

В это время глубоких сомнений он встретился в Кисловодске

с Луначарским, встретился случайно, у нарзанных ванн. Они раз¬

говорились, и Анатолий Васильевич пригласил его к себе домой.

О чем шла у них беседа? В письме Орленева к жене, помеченном

19 сентября 1922 года, есть такая фраза: «Он говорит: если бы

вы приехали в Москву в конце октября, я бы вам все устроил».

Слово «все» подчеркнуто жирной чертой. Что же пообещал ему

Луначарский? Во-первых, обеспеченное и достойное его имени

положение в одном из лучших столичных театров и, во-вторых,

всероссийский юбилей в знак народного признания. Предложе¬

ния заманчивые и поставившие Орленева перед трудным выбо¬

ром. «Пока что ничего не решил, потому и не пишу подробно¬

стей»,—замечает он в том же письме. Несмотря на возраст, уста¬

лость и условия быта, он еще колеблется и сам не знает, хватит

ли у него духа бросить гастролерство и наконец пристать к ка¬

кому-то берегу.

А как с юбилеем? Вот небезынтересная выдержка из того же

письма: «Очень трудно мне, при моей гордой скромности, ре¬

шиться на юбилей, но я говорю себе — чего для Любви не сде¬

лаешь, и «нравственное» чувство придавишь и на толкучий ры¬

нок снесешь». Любовь здесь надо понимать двояко — это и имя

его дочери и чувство, которое он испытывает к ней и ее матери *.

Будущее как будто проясняется. Луначарский пе торопит Орле¬

нева и говорит ему, что Советская власть ценит его народолюбие

и рыцарское служение искусству. И тут же дает официальную

бумагу с просьбой предоставить ему и его труппе специальный

* В октябре 1922 года он пишет из Краснодара Тальникову: «Я в но¬

ябре, вероятно, буду справлять в Петербурге юбилей. Луначарский, с ко¬

торым я много раз встречался в Кисловодске, где я гастролировал, изъявил

желание быть председателем юбилейной комиссии. Но сомнения меня

страшно одолевают, я ведь никогда, никогда не хотел юбилея. Но вот те¬

перь двигателем моего компромисса — Любовь, так зовут мою маленькую

дочку, которую я бесконечно люблю» 8.

вагон для разъездов по стране. У Орленева сразу возникает план:

он подготовит из актеров, которые будут участвовать в этих

поездках, «дельных инструкторов, которые пригодились бы Рос¬

сии» и ее новым театрам. Мы не знаем, что вышло из этой затеи

с вагоном и обучением актеров, но ушел он от Луначарского

окрыленный...

Он не притворялся — нескромность и заигрывание с публи¬

кой по любым поводам, в том числе и юбилейным, он считал без¬

вкусными еще в молодые годы. Известен случай, когда в одно

дождливое лето, нарушив свой маршрут, он выручил голодавшую

где-то под Киевом труппу, сыграв с ней несколько спектаклей, и

сразу поднял сборы. В знак признательности актеры решили под¬

нести ему дорогой жетон с шутливой надписью «За спасение уто¬

пающих», поднести экспромтом, при открытом занавесе, на глазах

публики. Реакция у Орленева была мгновенная; он крикнул «За¬

навес!» и убежал в сад — спектакли шли в дачной местности.

Актеры кинулись за ним, и тогда он с обезьяньей ловкостью

вскарабкался на дерево, обескуражив такой эксцентричностью

своих почитателей. А званый вечер в норвежской столице по слу¬

чаю его выступления в «Привидениях», на который он не явился!

И теперь, когда Луначарский предложил ему устроить юбилей и,

более того, согласился председательствовать на нем, он смутился:

очень, очень лестно, но почему-то совестно. В тот момент сомне¬

ния у него были самые искренние, хотя за несколько месяцев до

того он публично признал, что хотел бы отметить сорок лет своей

работы’в театре и так напомнить о себе. Тогда он искал путей,

как спасти свое искусство от забвения, как укрепить веру в себя

и в то, что он не зря прожил свою жизнь. Теперь положение из¬

менилось, мысль о юбилее шла сверху, от Луначарского, и Орле-

нев опасался, что на таком высоком государственном уровне это

чествование может показаться нескромным. Но эти сомнения

вскоре рассеялись.

И не только в силу соображений грубо материальных («чего

для Любви не сделаешь!»). И не только потому, что он хотел воз¬

родить свою померкшую репутацию. Задача у него была более

широкая, если так можно сказать, более представительная — он

хотел вмешаться в длившийся уже несколько лет спор о судьбах

русского театра и заступиться за поэзию актерской игры, как ее

понимал. Репортеру московского журнала он сказал: «Без актера

невозможен и сдвиг театрами никакой режиссер, как бы гениален

он ни был, ничто не сможет сделать без актера. Та новизна, ко¬

торой теперь так много в театрах, загубит актера, в этом мое

глубокое убеждение... Повторяю, нужен сдвиг в самом актере» 9.

А какие у него были аргументы против сухости, геометризма и

навязчивой рациональности современного экспериментаторства?

Он не теоретик, не полемист, он может сослаться только на свой

опыт, на уроки собственной жизни. Он начнет с юбилея и потом

напишет книгу воспоминаний. Так наступает новая и последняя

полоса его жизни — время итогов.

Первый итог подводит одесский журнал «Силуэты». Год тот

же — 1922-й. Автор юбилейной статьи — Ар. Муров, не раз пи¬

савший об актере в десятые годы. Что же он говорит на этот раз?

Нельзя объяснить искусство Орленева привычными понятиями,

нужны новые! Его игра, например, в «Привидениях» строится на

приемах реализма, тяготеющего к подробностям, притом клини¬

ческого характера, в то время, как его Освальд фигура романти¬

ческая, подымающаяся до символа «поколения сыновей», бро¬

сающего вызов отцам и их отжитому времени. Лучшая роль

Орленева — Арнольд Крамер, физическая ущербность этого не¬

мецкого юноши не принижает его трагедии, «гениальность в нем

сплетается с беспутством, красота с уродством» 10. Все в его ро¬

лях смещено, все развивается в диалектике переходов и контрас¬

тов: он актер открытого чувства и не видит добродетели в том,

чтобы прятать это чувство от глаз зрителей по моде начала века,

хотя его стихийность нельзя считать неуправляемой. Он одновре¬

менно и импровизатор и аналитик, и бунтарь и человек по¬

рядка. .. В этой старой статье много справедливого и не так много

нового.

А вот что в «Силуэтах», действительно, сказано впервые: Ор-

ленев создал школу актеров-неврастеников, это все знают, но сам

он, как то ни парадоксально, к этой школе не принадлежал

(«оставался вне этого направления»). Между его игрой и игрой

его последователей было мало общего. Он шел за историей, и

в его искусстве отразилась одна из сторон драмы этой сумереч¬

ной эпохи; они шли за ним в замкнутом пространстве театра, во¬

все не обращаясь к натуре. Он заступался за своих героев, будь

то виноватый Раскольников или безвинный Рожнов; они их пока¬

зывали как можно эффектней, и только. Он «сжигал себя без

остатка», они гримасничали. Он поднял Виктора Крылова до вы¬

сот трагедии Достоевского, они Достоевского низвели до Кры¬

лова... Спустя несколько лет Ю. Соболев напишет то же самое:

«Эта генерация актеров, отравивших репертуар ядом разного

рода «орленков», легко схватила и переняла у Орленева то, что

было на поверхности его дарования...». Его же глубину эти ак¬

теры «не почувствовали и не поняли» п. Он не был счастлив в по¬

следователях и учениках.

Год издания книжечки Соболева — 1926-й, тот самый год,

когда в Большом театре в Москве праздновался юбилей Орле-

нева. Почему же так сдвинулись сроки? Ведь по дошедшим до

нас письмам и публикациям создается вполне отчетливое впе¬