ный труд и полная неясность насчет будущего.
В это время глубоких сомнений он встретился в Кисловодске
с Луначарским, встретился случайно, у нарзанных ванн. Они раз¬
говорились, и Анатолий Васильевич пригласил его к себе домой.
О чем шла у них беседа? В письме Орленева к жене, помеченном
19 сентября 1922 года, есть такая фраза: «Он говорит: если бы
вы приехали в Москву в конце октября, я бы вам все устроил».
Слово «все» подчеркнуто жирной чертой. Что же пообещал ему
Луначарский? Во-первых, обеспеченное и достойное его имени
положение в одном из лучших столичных театров и, во-вторых,
всероссийский юбилей в знак народного признания. Предложе¬
ния заманчивые и поставившие Орленева перед трудным выбо¬
ром. «Пока что ничего не решил, потому и не пишу подробно¬
стей»,—замечает он в том же письме. Несмотря на возраст, уста¬
лость и условия быта, он еще колеблется и сам не знает, хватит
ли у него духа бросить гастролерство и наконец пристать к ка¬
кому-то берегу.
А как с юбилеем? Вот небезынтересная выдержка из того же
письма: «Очень трудно мне, при моей гордой скромности, ре¬
шиться на юбилей, но я говорю себе — чего для Любви не сде¬
лаешь, и «нравственное» чувство придавишь и на толкучий ры¬
нок снесешь». Любовь здесь надо понимать двояко — это и имя
его дочери и чувство, которое он испытывает к ней и ее матери *.
Будущее как будто проясняется. Луначарский пе торопит Орле¬
нева и говорит ему, что Советская власть ценит его народолюбие
и рыцарское служение искусству. И тут же дает официальную
бумагу с просьбой предоставить ему и его труппе специальный
* В октябре 1922 года он пишет из Краснодара Тальникову: «Я в но¬
ябре, вероятно, буду справлять в Петербурге юбилей. Луначарский, с ко¬
торым я много раз встречался в Кисловодске, где я гастролировал, изъявил
желание быть председателем юбилейной комиссии. Но сомнения меня
страшно одолевают, я ведь никогда, никогда не хотел юбилея. Но вот те¬
перь двигателем моего компромисса — Любовь, так зовут мою маленькую
дочку, которую я бесконечно люблю» 8.
вагон для разъездов по стране. У Орленева сразу возникает план:
он подготовит из актеров, которые будут участвовать в этих
поездках, «дельных инструкторов, которые пригодились бы Рос¬
сии» и ее новым театрам. Мы не знаем, что вышло из этой затеи
с вагоном и обучением актеров, но ушел он от Луначарского
окрыленный...
Он не притворялся — нескромность и заигрывание с публи¬
кой по любым поводам, в том числе и юбилейным, он считал без¬
вкусными еще в молодые годы. Известен случай, когда в одно
дождливое лето, нарушив свой маршрут, он выручил голодавшую
где-то под Киевом труппу, сыграв с ней несколько спектаклей, и
сразу поднял сборы. В знак признательности актеры решили под¬
нести ему дорогой жетон с шутливой надписью «За спасение уто¬
пающих», поднести экспромтом, при открытом занавесе, на глазах
публики. Реакция у Орленева была мгновенная; он крикнул «За¬
навес!» и убежал в сад — спектакли шли в дачной местности.
Актеры кинулись за ним, и тогда он с обезьяньей ловкостью
вскарабкался на дерево, обескуражив такой эксцентричностью
своих почитателей. А званый вечер в норвежской столице по слу¬
чаю его выступления в «Привидениях», на который он не явился!
И теперь, когда Луначарский предложил ему устроить юбилей и,
более того, согласился председательствовать на нем, он смутился:
очень, очень лестно, но почему-то совестно. В тот момент сомне¬
ния у него были самые искренние, хотя за несколько месяцев до
того он публично признал, что хотел бы отметить сорок лет своей
работы’в театре и так напомнить о себе. Тогда он искал путей,
как спасти свое искусство от забвения, как укрепить веру в себя
и в то, что он не зря прожил свою жизнь. Теперь положение из¬
менилось, мысль о юбилее шла сверху, от Луначарского, и Орле-
нев опасался, что на таком высоком государственном уровне это
чествование может показаться нескромным. Но эти сомнения
вскоре рассеялись.
И не только в силу соображений грубо материальных («чего
для Любви не сделаешь!»). И не только потому, что он хотел воз¬
родить свою померкшую репутацию. Задача у него была более
широкая, если так можно сказать, более представительная — он
хотел вмешаться в длившийся уже несколько лет спор о судьбах
русского театра и заступиться за поэзию актерской игры, как ее
понимал. Репортеру московского журнала он сказал: «Без актера
невозможен и сдвиг театрами никакой режиссер, как бы гениален
он ни был, ничто не сможет сделать без актера. Та новизна, ко¬
торой теперь так много в театрах, загубит актера, в этом мое
глубокое убеждение... Повторяю, нужен сдвиг в самом актере» 9.
А какие у него были аргументы против сухости, геометризма и
навязчивой рациональности современного экспериментаторства?
Он не теоретик, не полемист, он может сослаться только на свой
опыт, на уроки собственной жизни. Он начнет с юбилея и потом
напишет книгу воспоминаний. Так наступает новая и последняя
полоса его жизни — время итогов.
Первый итог подводит одесский журнал «Силуэты». Год тот
же — 1922-й. Автор юбилейной статьи — Ар. Муров, не раз пи¬
савший об актере в десятые годы. Что же он говорит на этот раз?
Нельзя объяснить искусство Орленева привычными понятиями,
нужны новые! Его игра, например, в «Привидениях» строится на
приемах реализма, тяготеющего к подробностям, притом клини¬
ческого характера, в то время, как его Освальд фигура романти¬
ческая, подымающаяся до символа «поколения сыновей», бро¬
сающего вызов отцам и их отжитому времени. Лучшая роль
Орленева — Арнольд Крамер, физическая ущербность этого не¬
мецкого юноши не принижает его трагедии, «гениальность в нем
сплетается с беспутством, красота с уродством» 10. Все в его ро¬
лях смещено, все развивается в диалектике переходов и контрас¬
тов: он актер открытого чувства и не видит добродетели в том,
чтобы прятать это чувство от глаз зрителей по моде начала века,
хотя его стихийность нельзя считать неуправляемой. Он одновре¬
менно и импровизатор и аналитик, и бунтарь и человек по¬
рядка. .. В этой старой статье много справедливого и не так много
нового.
А вот что в «Силуэтах», действительно, сказано впервые: Ор-
ленев создал школу актеров-неврастеников, это все знают, но сам
он, как то ни парадоксально, к этой школе не принадлежал
(«оставался вне этого направления»). Между его игрой и игрой
его последователей было мало общего. Он шел за историей, и
в его искусстве отразилась одна из сторон драмы этой сумереч¬
ной эпохи; они шли за ним в замкнутом пространстве театра, во¬
все не обращаясь к натуре. Он заступался за своих героев, будь
то виноватый Раскольников или безвинный Рожнов; они их пока¬
зывали как можно эффектней, и только. Он «сжигал себя без
остатка», они гримасничали. Он поднял Виктора Крылова до вы¬
сот трагедии Достоевского, они Достоевского низвели до Кры¬
лова... Спустя несколько лет Ю. Соболев напишет то же самое:
«Эта генерация актеров, отравивших репертуар ядом разного
рода «орленков», легко схватила и переняла у Орленева то, что
было на поверхности его дарования...». Его же глубину эти ак¬
теры «не почувствовали и не поняли» п. Он не был счастлив в по¬
следователях и учениках.
Год издания книжечки Соболева — 1926-й, тот самый год,
когда в Большом театре в Москве праздновался юбилей Орле-
нева. Почему же так сдвинулись сроки? Ведь по дошедшим до
нас письмам и публикациям создается вполне отчетливое впе¬