не благословенный Крым с январскими фиалками, а Батум, где

он задыхается от тропической жары и не может найти себе при¬

станища (актерам «приходится ночевать на вокзале, кто на полу,

кто на стульях»). Но что значат эти неудобства по сравнению

с тем, что происходит вокруг («вспомни, что весь мир теперь

переносит, нет ни одной семьи, где не было бы горя, так что наши

испытания другим могут показаться игрушкой»), хотя они доста¬

точно обременительны. Дела его труппы «пока идут блестяще».

Несмотря на все потрясения лета 1917 года, интерес к его

искусству не падает — чудо, которое он не может объяснить.

Ведь его театр не предлагает никому забвения и счастливых снов,

репертуар у него остался старый — с его неблагополучием, бун¬

том и драмой жизни. Гастроли его расписаны по дням, в сентябре

он побывает в одиннадцати городах — начнет в Кутаисе и кон¬

чит в Коканде.

О чем он пишет Шурочке из этих городов? О том, что средне¬

азиатская жара хуже черноморской, и как отразилась война па

жизни этой далекой окраины старой России, и как голодно живут

люди в когда-то хлебных местах, и что вопреки всем бедствиям,

обрушившимся на людей, успех у его гастролей стойкий.

А о себе — он плохо ест, плохо спит, хорошо играет и все время

мысленно работает над Лорензаччио... Ему теперь кажется, что

старая пьеса Мюссе проникнута таким духом вольности и тирано-

борства, что ее стоит возобновить в дни революции. Вот отрывки

из его последующих писем. В Красноводске нестерпимая жара,

такой не помнят старики. Он купил книги, собрание сочинений

Гамсуна и «Анну Каренину», но сейчас не читает ни строчки.

«Не могу. Думаю, все думаю о «Лорензаччио». В Ашхабаде та¬

кая же жара. Жизнь в городе начинается вечером. Днем люди

боятся солнечного удара и, если нет крайней необходимости,

сидят по домам. Он продолжает работать над «Лорензаччио».

«Хочу снимать картину и играть в Москве. Помолись, моя воз¬

любленная, чтобы мне удалась моя затея». Осенью, вернувшись

в Москву из Средней Азии, он вчерне заканчивает работу над «Ло¬

рензаччио» и приглашает к себе Тальникова (тот находится те¬

перь в Ростове) для последней отделки пьесы Мюссе в двух ва¬

риантах — театральном и кинематографическом: «Теперь везде

жить трудно и неизвестно, как жить. Приезжай, пожалуйста,

что-нибудь придумаем» 4. Письмо это написано незадолго до Ок¬

тябрьской революции.

В черновых вариантах мемуаров Орленева есть фраза, не во¬

шедшая в текст изданной им книги. В ней говорится, что после

Февральской революции разные театры Москвы и Петрограда

предлагали ему сыграть некоторые ранее запрещенные пьесы, он

отказывался от предложений, потому что события «этого блестя¬

щего времени и ярких озарений и все восторженное, происходя¬

щее кругом, подняло дух и захотелось страстно высказать», и

потому его выбор пал на Лорензаччио — этого «итальянского

Раскольникова». В письмах к Шурочке, как мы знаем, тема Ло¬

рензаччио возникла позже, в конце поездки лета и осени 1917 го¬

да. А сыграл он эту роль в начале 1918 года, и отзывы в критике

были неодобрительные; его ругали не за плохую игру, его ругали

за неуместность самой идеи возобновления старой пьесы Мюссе.

«В другой обстановке, в другое время Орленев, вероятно, был

отличным Лорензаччио» 5,— писал московский журнал. Но как

поблекла эта флорентийская история теперь, замечает автор, рас¬

суждавший о бренности земного. О, Tempi passati! О, прошлое,

которое не вернешь! Иными словами, овощ этот не по нынешним,

серьезным временам...

Московская рецензия при всей ее недвусмысленности была

вежливая, с любезностями и расшаркиванием. А в Петрограде

в начале того же 1918 года, куда Орленев повез старый репер¬

туар, Кугель в своем доживавшем последние месяцы журнале

обругал его, не выбирая слов. Он писал, что много лет не видел

Орленева и что время не пошло ему на пользу: не утеряв своего

таланта, он «стал рабом своей интонации, своего придыхания,

своей, сказал бы я, гримасы». Кугель был придирчив, и от него

здорово попало гастролеру и его незадачливой труппе (впрочем,

ото не помешало ему спустя десять лет написать: «Орленев но¬

сит звание народного артиста, и редко кому так впору прихо¬

дится этот титул»). Но и независимо от хулы критики у самого

Орленева не было никакой уверенности в своем репертуаре

в свете великих перемен, которые произошли в эти месяцы

в жизни России.

«Пишу тебе коротенькие записочки...— читаем мы в одном

из его писем к Шурочке.— Второго февраля первый спектакль,

и я нахожусь в такой нервной лихорадке, что не приведи

бог. У меня натура очень сомневающегося в себе человека. Вре¬

менами большой подъем и великое вдохновение, а иногда такое

настроение, что жизни не рад. Так у меня всю жизнь было, так,

вероятно, и в могилу сойду!» Луначарский в предисловии к ме¬

муарам Орленева пишет о его очаровании свободного художника,

которое привлекало к нему «лучших людей его времени» 6. Но при¬

родный артистизм Павла Николаевича нельзя назвать беспечным;

напротив, характер у него при всей легкости реакций был бес¬

покойный, говоря словом Гоголя, огорченный, то есть озабочен¬

ный, неравнодушный. Неуспех «Лорензаччио» заставил его глу¬

боко задуматься: где его место в меняющемся мире, и есть ли для

него это место?

Он был так связан со своим временем, с его болью и его

песнью, что не мог, не осмотревшись, не задумавшись, из одной

эпохи русской жизни рывком шагнуть в другую. В сущности, его

мучил тот же вопрос, что и Станиславского: в буре великой ре¬

волюционной ломки старого, классового общества что станет с от¬

дельным человеком самим по себе, сохранит ли он свою цен¬

ность? Орленеву не посчастливилось, в тот острый переходный

момент он не нашел никого, кто бы мог рассеять его сомнения.

Чисто внешние обстоятельства тоже ему не благоприятствовали.

В одном из писем к жене он пишет: «Относительно дальнейшего

полная неразбериха, ничего выяснить невозможно... Одно ясно:

«гастролеры» теперь ненужны... И мне будет нелегко где-нибудь

пристроиться». В эти месяцы он подолгу живет в Одинцове, мало

с кем общается, пытается даже разводить уток и оказывается

совершенно неспособным к хозяйственным занятиям, опять обза¬

водится граммофоном и собирает новую коллекцию пластинок,

покупает книги и много читает без разбора. В каком-то ста¬

ром журнале он находит анекдот о Гаррике, который будто бы

с таким чувством декламировал азбуку, что публика рыдала. Он

вспоминает, как Мамонт Дальский говорил ему нечто похожее

про адресную книгу, которую он берется прочесть под аплодис¬

менты зала. Может быть, это и есть вершина актерской техники!

«Но я на такое не способен,— признается Орленев.— Мне обяза¬

тельно нужен смысл и страдание!»

Долго прожить без театра он не может и замечает в одном из

писем, что, «сидя на печке дома, можно дойти до крайности».

И, когда в декабре 1918 года его приглашают на гастроли в Коз¬

лов, он, не диктуя условий, соглашается и пишет жене: «Я так

стосковался по работе, что с удовольствием потружусь». Какие-

то администраторы в провинции подозрительно относятся к га¬

стролерству как к форме непозволительного неравенства в твор¬

честве. Но публика не изменила к нему отношения. И он ее не

потешает, не читает ей азбуку или справочные книги. В письме

к жене от 1 января 1919 года он сообщает, что завтра играет

«своего блудного сына Митю Карамазова», играет в первый раз