Когда стемнело, он открыл еще несколько банок. Ужин, в основном, прошел в молчании, правда, иногда они делали над собой усилие и перекидывались парой слов. После трапезы Уилфрид в отвратительном настроении пошел в гараж. Кароль вела себя с ним так холодно, будто это он столкнул Норберта со скалы. Однако, если бы этой женщины не было, то его жизни и свободе ничто не угрожало. Он взял себя в руки, потому что в конце концов, скорее всего, она то же самое думала про него.

Уилфрид обратил внимание на отвратительный запах. Он открыл багажник и увидел корзинку Норберта с его уловом. Гнила форель, великолепная форель в красную точечку. Чуть попозже и с Норбертом произойдет то же самое. С тяжелым сердцем бросил он корзину в мусорный бак.

Уилфрид сел в машину, включил радио и поймал волну, на которой передавали выпуск новостей. Говорили обо всем: о забастовках, о визитах официальных лиц, о футболе, о войнах настоящих и будущих, обо всем, кроме Норберта и них. Окончательно убедившись в этом, он, в растерянности, откинулся на спинку кресла. Что же означает это молчание? Полиция боится их вспугнуть? Смешно, ведь они совершили побег. Смерть Норберта не представляет для журналистов никакого интереса? Он оскорбился за друга. Но пришлось признать эту бесславную очевидность. Интерпол не гнался за ними по пятам. Это сельское убежище и станет для них тюрьмой.

Машинально, он настроился на музыкальную волну, где передавали джаз. На лице его явственно читалось недоверие. Уилфрид запрокинул голову и, затянувшись сигаретой, выпустил великолепные круглые колечки дыма.

На следующий день, во вторник, все началось точно так же, как и вчера. То же бесполезное солнце било в по-прежнему закрытые ставни. Несмотря на свои ожидания, Уилфрид спал неплохо. Лежа в кровати, он даже почитал детектив, позабыв на время о своем положении.

Утром он сбежал вниз, приготовил в кабинете кофе и выпил одну чашку. Вот бы сходить порыбачить. На рыбалку, Уилфрид? Он вздохнул. Это тоже умерло. Обрекая себя на смерть, он многое уничтожил. А мог бы ходить вот так, каждый день, в течение…

Сегодня я выпью скотч. Да, мое положение гораздо лучше, чем у той, что наверху и имеет привычку выражаться многоточиями, и чем у друга, который все никак не распрощается с жизнью. И все это происходит в доме, который, как мне помнится, знавал времена повеселее. Уилфрид, брат, запиши это в программу: заливаем горе.

Он выпил вторую чашку кофе. Ему пришла в голову мысль: подняться к Кароль. Если она окажет ему нелюбезный прием, он швырнет ей чашку в лицо и разыграет ради смеха жуткий приступ безумства. Мысль была абсурдной, но он поспешил привести ее в исполнение до того, как здравый смысл подскажет ему отказаться от этой затеи. Безрассудность, вплоть до настоящего момента, была свойственна большинству его поступков. Эти-то незабываемые проделки и составляли светлые пятна в его жизни. Вот он, с чашкой кофе в руке, уже на лестнице.

— Кароль!

Она зашевелилась в кровати:

— Что случилось, Уилфрид?

— Хотите кофе?

— Подождите, я спущусь.

— Не трудитесь, я вам его уже принес.

Должно быть, она вскинула брови и не знала как поступить.

— Я могу войти?

— Можете.

На ней была голубая пижама, а одеяло она натянула до подбородка. Кароль выдавила из себя улыбку:

— Чем обязана такой нежной заботе, Уилфрид?

Она взяла чашку, он уселся на коврик.

— Чем обязаны? Ничем, Кароль. Просто мне тоскливо. С меня хватит.

— Уже?

— Да, уже. Я вам не враг. Незнакомец не обязательно враг, и наоборот.

Она помрачнела.

— Зачем вы мне это говорите, Уилфрид?

— Не делайте такое лицо. Я не насиловать вас пришел.

— Прошу вас, Уилфрид!

— Не расплескайте кофе. Пока мы будем вместе в этой ловушке, вы будете моим товарищем. Мы сидим в одной лодке. Это предполагает некоторую солидарность, друг Кароль. Я разговариваю с вами, как с мужчиной.

— Разговаривайте со мной, как с женщиной.

— Ладно.

— Несмотря на ваше горе, моя крошка, не забывайте почему вы оказались здесь. Не забывайте, что нас двое.

Он понизил голос:

— В глубине души, в самой-самой глубине, я не люблю быть один. И, все-таки, я тренируюсь…

В ее глазах промелькнуло понимание, и это принесло облегчение. Другого он не допускал: ни равнодушия, ни враждебности. К ним Уилфрид был беспощаден. Этому его, как и множество других сердцеедов, научили многие и многие месяцы одиночества.

— Ну и как кофе?

— Очень вкусный. Спасибо.

Он посмотрел на нее. И вдруг эта комната наполнилась запахом женщины. Ладони его вспотели. Уилфрид встал и вышел. Он предлагал ей дружбу в тот самый момент, когда в комнате витал запах женщины. Неважно какой женщины, но — женщины. В ванной он долго лил холодную воду себе на голову и на руки.

Он все также стоял, наклонившись над умывальником, когда почувствовал резкую боль в правой почке. Уже в течение целых суток Уилфрид испытывал известные трудности при мочеиспускании. Но он не обращал на это внимания, поскольку происходящие события занимали его гораздо больше, чем эти болезненные ощущения. И вот сейчас этот предательский недуг внезапно сковал его тело опоясывающей болью. Он закрыл кран и, крайне взволнованный, выпрямился. «Что бы это значило? — пробормотал он. — Не было бы это…» Но как раз это и было. Он хотел надеяться, что это не то. Уилфрид опустился на стул, выкрашенный белой краской. Он ощущал спокойную, тупую боль, как будто кто-то, не переставая, давил рукой на это место. Не двигаясь, он ждал, чтобы она ушла прочь, чтобы она шла дальше своей дорогой презренных страданий, чтобы она нашла для себя другое тело. Но боль осталась. Она обосновалась в нем. Здесь ей было хорошо, как у себя дома. И где-то внутри Уилфрида, как экзотический цветок, распускался ужас.

На лбу выступил горячий, противный, липкий пот, вызванный тошнотой. Все правильно. Такое уже случалось с ним, около десяти лет назад. Воспоминание об этом вызвало повторный приступ тошноты. Он знал, что мучительная боль, которая пришла к нему, не знает пощады. Это — пытка, жестокое имя которой он не осмеливался произнести даже шепотом. Доктора говорили, что по силе она равняется, если даже не превосходит, родовым схваткам. Почечные колики понемногу все разрастались, еще немного, и они разорвут его своими щипцами, сожгут на медленном огне, разрежут на куски острыми ножами. Он махнул левой рукой, пытаясь отогнать их от себя, выкрикивал смешные слова, молил о пощаде: «Нет! Нет!» Он рухнул перед умывальником на колени и принялся изрыгать все содержимое желудка. Сначала кофе. Потом вчерашний ужин. Потом кишки. Потом всю свою жизнь. Он плевался, и кашлял, и плакал, и всякое представление о времени и пространстве тут же улетучилось.

Его правая почка пыталась исторгнуть из себя камень, выталкивая его в мочеточник, в канал, диаметр которого был не больше диаметра птичьего пера. Конечной целью этого камня был мочевой пузырь. Ему надо преодолеть расстояние всего в несколько сантиметров.

— О, Господи, Господи!

Он уже не мог бы сказать, сколько времени прошло с начала приступа: то ли десять минут, то ли час. Он умирал от жары. На четвереньках он дотащился до окна, откинул крючок с решетчатых ставней и с силой толкнул их. Дневной свет брызнул ему в глаза.

Какое-то насекомое, сев ему на спину, больно укусило. Задыхаясь, он стащил с себя футболку.

Пытаясь встать на ноги, он опрокинул стул. Наконец прямо перед собой он заметил испуганную Кароль.

— Уилфрид, что с вами? Вы заболели?

Стиснув зубы, он жалобно улыбнулся:

— Пустяки, Кароль, ничего.

Она уже опустилась на колени рядом с ним:

— Вы так бледны, как… Как…

Она не решалась произнести: «как смерть». Заикаясь, он пробормотал:

— Не бойтесь. От этого не умирают. Это почечные колики. Идите, оставьте меня.

Он не мог долго сдерживать стоны.

— Оставьте меня, Кароль. Если вы не уйдете, мне будет неловко за свои страдания.