— Выпей лучше глоток красного, — пробурчал Гогай, изумленный такой страстью. Каким найдет Плантэна его женушка, думал он с некоторым беспокойством. Совсем свихнувшимся и готовым с головой погрузиться в красное вино, чтобы забыть свою подругу?
После обеда Плантэн позвонил в дверь Мартэна Ролланда, художника, живущего в пятнадцатом округе, — мужчины приблизительно одного с ним возраста, симпатичного, с бородой, пышной шевелюрой и умным взглядом из-за стекол очков.
— А, это вы, влюбленный! Браво! Это лучше, чем подхватить сифилис, пусть это и несовместимые вещи. Иногда, правда, они совмещаются, но я вам этого не желаю. Но что у вас с рукой?
Плантэн повторил рассказ о своем подвиге, все больше и больше упиваясь им. Мартэн Ролланд, слушая его, забыл даже раскурить свою трубку.
— Снимаю шляпу, старина, снимаю шляпу. Только мне придется помалкивать об этом, иначе Николетта (это моя жена) скажет, что я никогда не сделаю ничего подобного для нее.
— Но она же, наверное, не уезжает через три недели, — мягко заметил Плантэн.
— Да нет, — замечтался художник, — нет…
Он показал свои картины.
— Я в этом ничего не понимаю, — признался Анри.
— Критики тоже, — успокоил его хозяин. — В противном случае я жил бы не здесь, а в замке Людовика XIII с бассейном и «ролс-ройсом».
— Однако Плантэн нашел, что эти картины больше соответствуют его вкусу, чем те, что на Монмартре.
— Конечно, на них моя подпись и я не могу ее изменить. Своей девушке вы скажете, что это псевдоним, потому что вы сидели в тюрьме. Тюрьма — это романтично.
— Вы думаете?
— По крайней мере, намекните. Нужно всегда оставлять немного таинственности. Ладно, я даю вам пятнадцать картин, кисти, чашечки для разведения красок, все хозяйство. Я помогу вам погрузить все это в такси.
— В качестве гарантии я могу оставить вам золотое кольцо…
— Никаких гарантий! У вас хорошее лицо, вы счастливы, этого мне достаточно. К тому же, вы не можете ничего мне гарантировать. То, что я вам одолжил, стоит семнадцати — восемнадцати тачек, груженных золотыми часами.
С одной рукой Анри не очень-то подходил для перевозки картин. Мартэн Ролланд заметил это.
— Я провожу вас до дома.
— Нет, нет, я не хочу вас беспокоить.
Этот приступ скромности не убедил художника, и в конце концов двое мужчин, картины, мольберт и все остальное пустились в путь на такси.
Мамаша Пампин, расположившаяся на своем коврике, как перевернутая урна, имела глупость усмехнуться при виде картин.
— Нравится, мадам? — ласково спросил Мартэн Ролланд.
— Это отвратительно! Да, отвратительно!
— Но, мадам, перестаньте принимать эти картины за зеркало.
— Могли бы быть и повежливее, вы, бородач, — процедила она высокомерно.
— Постараюсь. И для начала — в гробу я вас видал!
Мамаша Пампин в изумлении широко раскрыла рот. Летавшая рядом муха была сражена наповал.
Анри, уже поднимавшийся по лестнице, обернулся и смело прокричал:
— Именно так — в гробу мы вас видали!
Мадам Анна Пампин, ошеломленная, сказала себе, с горечью в сердце и, разумеется, другими словами, что, помимо ее воли, что-то неладно в датском королевстве.
Пат в платье из светло-зеленого фуляра ждала его перед гостиницей. Она бросилась к нему:
— Анри! Вы ранены? Вы такой бледный!
Ему было больно, он пил таблетки. Но, как он и ожидал, вся боль исчезла, как только она наконец-то появилась.
— Ничего, Пат, ерунда.
— Нет! Вы… вы…
Переживания Пат с лихвой вознаградили его за все. Он не был Вильямом и никогда им не будет, но она все-таки любит его и сегодня вечером, когда они будут прощаться, она подставит ему свои губы.
— Я воткнул в руку вилку для улиток. Ужасно глупо.
Действительно, это было глупо, и она не смогла удержаться от улыбки.
— Вилку для улиток?
— Да. Я поскользнулся и не успел выпустить вилку из рук…
— Это ужасно.
— И к тому же менее зрелищно, чем дуэль на шпагах между двумя мушкетерами.
— Мой бедный Анри… И вы все-таки пришли? Не нужно было.
— Я пришел бы в любом случае. Даже если бы меня нужно было нести.
Она отвела взгляд.
— Почему, Анри?
— Почему, Пат? Потому что… Потому что…
Он боялся того, чего на его месте боялся бы любой мужчина: увидеть, как Пат удобно устраивается в бесцветной и безопасной дружбе. Когда женщины с блаженной восторженностью располагаются в этом кресле-качалке, их очень трудно извлечь из него. Тогда они начинают спрашивать себя, какая муха вас укусила, что вы портите любовными словами или не очень братскими жестами «прекрасную дружбу».
Не слишком хорошо разбираясь в этом, Анри инстинктивно чувствовал эти «зыбучие пески». Он не хотел делать из Пат приятеля.
Нельзя быть приятелем с этими серыми глазами, с этим ртом, не будучи по крайней мере импотентом, или гомосексуалистом, или равнодушным, или, в крайнем случае, влюбленным в другие серые глаза, другой рот.
Вот почему для того, чтобы продемонстрировать свои намерения, он позволил себе поступок, у которого, независимо от того, будет он принят благосклонно или нет, имелось преимущество наглядности: он наклонился и слегка укусил Пат за подбородок, как сделала бы кошка. Добрые друзья редко ведут себя таким образом.
— Что вы делаете! — запротестовала Пат.
Но взгляд — одновременно ласковый и удивленный, который она бросила на Анри, — показал ему, что он вовсе не совершил непоправимого проступка. Чтобы еще лучше доказать это, она поднесла его забинтованную руку к своим губам и оставила на ней легкий цветок поцелуя, может быть, бессмертный цветок. «Если бы я мог, — прикидывал Плантэн, — рассказать ей о случае с расширителем, она бы плакала. Ее Вильям никогда бы не смог зайти так далеко». Так жаль было оставлять свое лучшее оружие неиспользованным.
Они поужинали на площади Виктуар, на террасе, потому что небо все еще было светлым. Перед лицом Людовика XIV англичанка Пат резала мясо для Анри Плантэна и наливала ему вино.
— Вы видели Питера сегодня?
— Нет.
Она раздумывала, пока закуривала сигарету.
— Вы думаете, что Питер и я…? Нет, Анри. Никогда.
— Я ничего не думаю. Пат. Вы свободны.
— Не совсем, я живу с…
— С кем?
— Подождите, я не знаю, как это сказать.
Она достала из сумочки маленький словарик, полистала его.
— С призраком.
— Ах, так? Давно?
— Шесть месяцев.
Он удержался от чисто мужской реакции, но его выдал голос — ему он казался твердым, а на самом деле дрожал:
— Не говорите мне о своих призраках, а то я уйду домой.
Она скорчила гримаску.
— Призраков прогоняют не так, Анри.
Он сдался.
— Тогда расскажите мне — как. Я не знаю. Должно быть, английские и французские призраки слишком сильно отличаются друг от друга.
Она дала ему ложечку кофейного мороженого. Потом еще одну. Мороженое пахло ее губами.
— Пат, я хочу прогнать вашего призрака. Но как?
Она смущенно улыбнулась и прошептала по-английски, не глядя на него:
— Укусите меня за подбородок. Призраки этого страшно боятся.
Ни за что на свете она не согласилась бы перевести эту фразу.
Никогда в жизни не катался он на речном трамвайчике. Он уже больше не облокачивался на парапет моста, ослепленный огнями этих суденышек-пузырьков с панорамным обзором, нагруженных туристами. Этой ночью он спустился с галерки, это был он — молодой главный герой, стоявший на носу корабля и державший за руку героиню. Темная Сена расстилалась перед ними. Эти обычные декорации парижской любви казались Плантэну фантастическими. И Патрисии, возможно, тоже.
Какой-нибудь прожектор периодически ослеплял, как сов, клошаров и влюбленных и выхватывал из тьмы всемирно известные картинки, репродукции, которые поражали людей на борту тем, что они наконец-то увидели в реальной жизни изображенное на почтовых открытках.
Анри положил здоровую руку на плечо Пат. Ему нужно было бы обнять ее за шею. Он должен был бы сделать это. Но то, что нарушало это очарование, таило в себе опасность, которой он не решался противостоять. «Она поцелует меня перед отелем, как обычно». Он даже желал этого момента, который наступит только через два часа, хотя он и будет означать расставание. «Я прижму ее к себе. Я почувствую ее губы и ее волосы. Ее грудь прижмется к моей груди».
