— Come in, — крикнула Пат.

Он вошел. Комната была пуста, постель не убрана. Шум льющейся воды заставил его повернуться к ванной комнате. Голос Пат, неподражаемый и восхитительный голос Пат, упал на него, как почтовая печать — нестираемая и отчетливая:

— Я в ванной, Анри. Подождите минутку.

Минутку. Он будет ждать ее до седых волос, если нужно.

— Не торопитесь, Пат.

— Спасибо.

Она крикнула еще:

— Подождите и не подсматривайте! И засмеялась, хлопая по воде ладонями.

Плантэн не уловил в этом замечании ничего неприятного для себя. То же, что он понял, было менее приятно. В двух шагах от него была она — обнаженная, покрытая мыльными пузырьками; ее длинные-длинные обнаженные ноги в ванне, и все ее тело обнаженное, все ее тело, которое он никогда не увидит, которое он никогда не обнимет. На его висках совсем некстати выступил пот, и он провел по волосам наэлектризованной рукой… Пеньюар крестом раскинул рукава на ковре. Шелковые чулки свисали со спинки кресла. Бюстгальтер устаревшей, британской модели, разочаровывающий отсутствием возможностей для воображения, был небрежно брошен на комод. Мятный запах духов, вызывающих недомогание, влетал и вылетал из комнаты с движением занавески на окне.

— Как дела, Анри?

— Хорошо, — проблеял Анри, которого наполняла тревогой смесь запаха мелиссы, бюстгальтера, смятых простыней и вертевшихся в голове мыслей о содержимом этой невидимой и такой близкой ванны.

— Вы опоздали. — Божественная радость, она это заметила! — Я думать… Я думаю… вы не приходить.

— Я думала, что вы не придете, — выговорил он, слабо улыбаясь.

— Это очень трудно для меня, глаголы. Почему вы опоздали?

— Я не опоздал, вы же еще в ванной.

Она помолчала…

— Анри. Вы не такой, как вчера. У вас странный голос.

— Да. Я постарел.

— О! Почему?

— Был… был без вас. Время тянулось для меня так долго, что прошло добрых пятьдесят лет.

— Я иду.

Он слышал, как она вышла из ванны. Слышал, как шуршит полотенце по влажной коже Пат, влажной от твоих поцелуев, Анри Плантэн, продавец отдела рыбной ловли в магазине «Самара». Голая рука протянулась к Анри.

— Дайте мне халат.

Анри поднял пеньюар и, прежде чем положить его в эту раскрытую ладонь, прижался губами к запястью, к пальцам — каждому по очереди, в то время как Пат по другую сторону двери издавала короткие псевдовозмущенные крики.

Наконец растрепанная, свежая после ванны, завернувшаяся в пеньюар, в шлепанцах на босу ногу Пат вошла в комнату.

Она тут же повелительным жестом прижала указательный палец к губам Анри и мечтательно заговорила по-английски, глядя ему прямо в глаза:

— Я думала о тебе, проснувшись. Тебе повезло. Мы переживем прекрасное приключение. Оно началось вчера, так написано в моем гороскопе. Ты будешь моей памятью о Париже. Нужно, чтобы это было очень приятное воспоминание, обещай мне это. Я уже в твоих руках, но тебе пока не нужно это знать. Ты будешь мой француз. Каждая англичанка должна узнать одного француза в своей жизни, любой француз должен однажды полюбить англичанку. Поэтому нужно, чтобы ты меня любил, ты. Я больше не могу.

Он старался понять ту смутную музыку, которая тихо звучала рядом с ним. Он знал, что это важно. Но не мог разобрать и двух нот. Он был уверен, что она не будет переводить, впрочем, и просить ее об этом не стал. Она отошла от него, села на кровать, растерянная, и продолжала, как бы для самой себя:

— Нет, я больше не могу. Я отдала бы Лондон и Париж за то, чтобы любить тебя. Ты не знаешь лондонских доков. Мое сердце — сердце Леди Доков утонуло в Темзе, маленький француз. Будь ласковым со мной, очень милым, очень нежным, потому что нужно, чтобы я забыла. Нужно. Мне двадцать семь лет, и я хочу жить.

Он понял отдельные слова — Париж, Лондон, маленький француз и, конечно, «я хочу жить». Чувствуя себя неловко, прошептал:

— Остановитесь, Пат. Остановитесь. Вы больше не со мной. Говорите теперь по-французски. Не грустите. Я так счастлив быть рядом с вами…

Она посмотрела на него любящим взглядом:

— Ты прав. Это не твоя вина.

Она поднялась и повернулась к солнцу, заливавшему комнату.

— Я не грущу. Я счастлива, очень. Извините меня, Анри. Теперь идите в ванную. Я оденусь.

Он уже пошел было туда, когда она произнесла его имя и протянула ему руку. Анри колебался.

— Поцелуйте мою руку еще раз.

Он надолго припал к ее руке. Когда ее охватило волнение, похожее на то, какое испытывал он сам, Пат отстранилась.

— Идите, Анри.

Он закрыл за собой дверь ванной комнаты. У него было такое чувство, как будто он оказался на самом дне ловушки. Теперь она была обнаженная в комнате. Ему никогда не будет дарована милость находиться в той комнате, где она предстает в своем женском обличье. От этой чехарды у него сжималось горло. Здесь было еще хуже, чем в комнате, в этих влажных запахах ванной.

Отпечатки мокрых ног медленно испарялись с кафельного пола, как будто их кто-то сдувал.

Он зарылся лицом в махровое полотенце, сохранившее для него нетронутыми все тайны, ароматы и опьянение незнакомого тела.

— Анри!

Он отбросил подальше это полотенце, слишком тяжелое от секретов.

— Вы можете вернуться.

На этот раз она выглядела как ангел в небесно-голубом платье. Этот голубой цвет сочетался — как в церкви — со светлым золотом волос. Пат прочла в глазах Анри, что она никогда еще не была такой красивой и что благодаря этому маленькому французу она будет еще красивее каждый день в течение трех недель.

— Я вам нравлюсь? — спросила она, поворачиваясь на своих высоких каблуках.

«Что такого я сделал Господу Богу, — спросил себя Плантэн, — что оказался на пути этой девушки? За это придется дорого заплатить, и Симона не утешит меня».

«Нельзя, — думала она, принимая позы из журнала “Вог”,— я не должна делать ему больно.

Он слишком милый. Если я огорчу этого бедняжку, я его убью».

Да, она была еще красивее, чем в красном платье. Он смотрел на нее с каким-то изнеможением.

— Анри! Я вам нравлюсь?

— Да, Пат.

— Очень?

— Да.

— Может быть, слишком?

— Может быть.

Она не должна была задавать таких вопросов. Открывать одному человеку свои чувства — это еще более унизительно, чем демонстрировать толпе людей то, что видно через разорванные брюки. Чтобы поправить положение, пока еще не поздно, он засмеялся. Весьма неестественно.

— Но не думайте, Пат, что я в вас влюблен.

Тень Гогая взвилась: «Не говори ей, что ты ее любишь, дурень, но я никогда не советовал тебе, балда, уверять ее в обратном. Как же он глуп, этот идиот, как же он глуп!»

Ему стало стыдно перед Гогаем. В серых глазах Пат промелькнуло любопытство.

— Я ничего не думаю, Анри, ничего.

Пунцовый, Плантэн пробормотал:

— Но вы мне нравитесь, Пат! Вы еще милее, чем в красном платье, и, однако, вы даже не знаете, какой милой вы были в красном платье.

— Знаю. Вы мне сказали об этом вчера.

Сейчас они переживали самую важную минуту в их отношениях, и Пат, будучи истинной женщиной, до кончиков своих очень длинных ногтей, не торопила это драгоценное мгновение. Именно в тех случаях, когда нужно сохранить нынешнюю минуту в ее призрачном равновесии, мужчины всегда делают самые неловкие шаги. Резкий свет прожектора ослепляет их, заставляет натыкаться на стены мучительного желания, их крылья, если таковые имеются, трещат, и собственная глупость варит и вываривает их в своем отваре. Успокоившись, они горько сожалеют о волнующем миге, когда было неясно, получит или нет это страстное желание свое элементарное удовлетворение. Слишком поздно. Потом им нужно будет все начинать с нуля, в другом месте, всегда в другом. Пат знала, что Анри может сразу же потерять к ней всякий интерес, и удерживала его от того, чтобы броситься по этому скоростному шоссе, где мчатся неизвестные люди.

— Пойдемте, Анри. Пойдемте, ладно?