Не одна Дурова искала этой полноты. Другая ее сверстница – жена генерала Храповницкого – всюду сопровождала своего мужа, одетая казаком. Она бывала вместе с ним в боях и даже получила медаль. Но маскарад Храповницкой никого не обманывал. Семья оставалась семьей и при военно-походной жизни. Были и еще женщины в то время, так или иначе ломавшие не нравившийся им уклад жизни. И все же Дурова изумила всех. Никто не в силах был преодолеть таких трудностей, какие взвалила на себя она.
Немногим легче ей было и в ординарцах – у Милорадовича и Коновницына, а потом у Кутузова (после Бородинской битвы). При штабе Кутузова она служила как «Александров», хотя тайна ее была уже раскрыта.
В потоке военных мемуаров «Записки кавалер-девицы» принесли Дуровой славу. Так как образ автора прочно слился с образом героини записок. И пусть герой – «кавалерист», пусть – «Соколов», «Александров» – все равно это женщина с глубокой, чистой душой («словно в монастырь ушла она в военный мундир»…). Записки Дуровой – это еще и точка зрения рядового участника событий, для которого война состоит не столько из генеральных сражений и смотров, сколько из ежедневной тяжелой работы и трудностей быта. Причем не чужд ей и более широкий, общий взгляд на положение дел (например, ее рассуждения о судьбе Наполеона). Дурова, по словам Белинского, была «дивный феномен нравственного мира».
Наполеоновское нашествие было огромным несчастьем для России. В прах и пепел были обращены многие города. Но общая беда, как известно, сближает людей. В пострадавших от нашествия губерниях женщины и дети помогали своим мужьям, отцам, уходили в партизаны.
Так поступила Василиса Кожина, которая возглавила отряд из женщин и подростков. Они выслеживали и уничтожали отдельные небольшие группы наполеоновских солдат. В народе о Василисе сочиняли анекдоты, вот один из них:…
В Смоленской губернии широкую известность получила старостиха Василиса Кожина. Ее муж – староста одной деревни Сычевского уезда повел в город партию пленных, забранных крестьянами. В отсутствие его поселяне поймали еще несколько французов и тотчас же привели к старостихе Василисе для отправления куда следует. «Сия последняя, не желая отвлекать взрослых от главнейшего их занятия бить и ловить злодеев, собрала небольшой конвой ребят и, севши на лошадь, пустилась в виде предводителя препроважать французов сама. В сем намерении, разъезжая вокруг пленных, кричала им повелительным голосом: «Ну, злодеи французы! во фрунт! стройся! ступай, марш!» Один из пленных офицеров, раздражен будучи тем, что простая баба вздумала им повелевать, не послушался ее. Василиса, видя сие, подскочила к нему мгновенно, и ударя по голове своим жезлом – косою, повергла его мертвым к ногам своим, вскричавши: «Вам всем, ворам, собакам, будет то же, кто только чуть осмелится зашевелиться. Я уже двадцати семи таким озорникам сорвала голова! Марш в город!» И после этого кто усомнится, что пленные не признали над собою власть старостихи Василисы?
«… Русский народ поднялся, как один человек, и для этого не требовалось ни прокламаций, ни манифестов… воины проходили всюду с песнями; иногда (я сам видел) за ними шли их жены и, чтобы помочь мужьям, несли их оружие и их вещи…» (из письма Г. Фабера, чиновника русского министерства иностранных дел). Так мужественно вели себя простолюдины в деревнях. А что же в городах? Вот, например, в Пензе, как мы узнаем из записок Ф. Вигель: «Дворянство по-своему старалось высказать патриотизм. Дамы отказывались от французского языка… Многие из них, почти все, одевались в сарафаны, надевали кокошники и повязки». Это было в провинции, а в Москве?
Вот воспоминания дворовой женщины из дома князя Лобанова, которая была женой крепостного… «Уже давно толковали в народе, что идет на нас Наполеон, и как бы в Москву не забрался, а господа все не верили, – пусть, мол, народ болтает! – да и не позаботились добро свое от француза спасти. А потому барин с утра надевал мундир и ездил, куда все другие господа собирались думу вместе думать, как лучше французу насолить, да в Москву не допустить».
Царская семья тоже не осталась в стороне – сестра царя Екатерина Павловна вооружила и взяла на содержание один батальон ополченцев из своих крепостных крестьян Тверской губернии, который участвовал в бородинском сражении. Мария Федоровна (1759—1825 гг.) – принцесса Вюртембергская, жена российского императора Павла I , мать Александра I создала ряд благотворительных и воспитательных организаций (Мариинское ведомство).
Интересные письма, характеризующие общественное настроение оставила нам Волкова Мария Аполлоновна – фрейлина императрицы Марии Федоровны. А также Ланская Вера Федоровна – дочь князя Ивана Ивановича Одоевского. Они вели между собой патриотическую переписку…
30 сентября
«Мы готовим корпию и повязки для раненых; их множество в губерниях Рязанской и Владимирской и даже здесь, в близких городах. Губернатор посылает наши запасы в места, где в них нуждаются… «
22 октября
«О! Как дорога и священна родная земля! Как глубока и сильна наша привязанность к ней! Как может человек за горсть золота продать благосостояние отечества, могилы предков, кровь братьев, словом, все то, что так дорого каждому существу, одаренному душой и разумом».
ДУРОВА Надежда Андреевна (1783—1866) – писательница, первая в русской армии женщина-офицер. Выданная замуж в 18 лет, вскоре оставила мужа, трехлетнего сына и, в 1806, переодевшись в казачью форму, бежала из родительского дома и пристала к полку. Назвавшись Александром Соколовым, завербовалась рядовым в уланский полк, участвовала в сражениях. Была раскрыта и произведена императором в корнеты, награждена Георгиевским крестом. Была ординарцем Кутузова. В 1816 в чине штаб-ротмистра вышла в отставку, жила в Елабуге, где ее брат был городничим. «Записки кавалерист-девицы» Дуровой были весьма популярны в обществе.
Москва после пожара
1812 года декабря 24-го приехал я в Москву. Народу было уже много, но мест для жительства недоставало совершенно; лавок для торговли тоже не было, все сгорели, а по площадям были настроены временные, деревянные; также столики и рогожи заменяли гостиный двор. Тут продавалось все нужное и ненужное, дурное и хорошее. Множество вещей хороших в это время купить было можно не за дорого, но уже все не так, как в октябре месяце, тотчас по выходе неприятеля: тогда рублевую вещь продавали по 5 коп.; опасались покупать, думали, что будут разыскивать, хозяева отберут купленное и станут преследовать судом; но как от правительства было опубликовано, что ни за какие вещи следствия не начинать, чьи бы они ни были и у кого бы ни находились, а кто владеет, тот им и хозяин; тогда все вдруг приняло цену близко настоящей.
В Кремль и тогда еще никого не пускали. Спасские ворота как были перерыты неприятелем в арке, срубом деревянным и землею в него насыпанною, так и оставались; Никольские повреждены были от взрыва арсенала, и удивительное дело: крепкая башня над воротами не могла устоять от силы удара и сняло ее, как по черте, по самую икону Св. Николая, у которой между тем самое стекло осталось цело; истинное чудо, которое угодно было Богу показать во славу великого своего угодника. Взорванный арсенал представлял картину совершенного ужаса; на великое около него пространство кирпичи и камни покрывают улицы, особенно Моховую и Неглинную. Между грудами камней торчат огромные бревда, концами вверх; все это более чем на полвершка было покрыто седою пылью. Боровицкая башня взорвана до самой подошвы, так что и следов ее не осталось; Кремлевская стена от Москвы-реки также взорвана в двух местах, и от чрезмерной силы взрыва каменная мостовая и набережная дрогнули, часть плит и железная решетка скинуты в реку. Кремлевский дворец и Грановитая Палата стояли обгорелые и представляли болезненную для сердца картину; а Иван Великий стоял, как сирота, лишенный подпор своих. В каком виде тогда остались и были Кремлевские соборы, я не видал; но рассказывают ужасы ужасов, от которых сердце обливается кровью. Что же касается прочих храмов, то, кроме всеобщего их поругания, самовидцы рассказывают такие анекдоты, которые благоразумие и благопристойность повелевают, со слезами горести, сокрыть в глубине сердца. Замоскворечье все было выжжено и, кроме церквей, представляло гладкое толе, покрытое пеплом и развалинами. Воздух во всей Москве был смраден и душен.
