– Уже лет двадцать.
– Вы, должно быть, уже и немецкий позабыли?
До сих пор оба говорили по-английски. Услышав вопрос, Фрэнк гордо выпрямился в седле и ответил обиженным тоном:
– Я? Забыл мой родной язык? Тут вы как раз ошиблись! Родился немцем – немцем и умру, ведь в моей крови есть и кровь моего императора. Вы себе хоть примерно представляете, где стояла моя колыбель?
– Нет, конечно. Меня же там не было.
– Ну конечно! Вы должны догадаться по моему произношению, что я выходец из провинции, где говорят на чистейшем немецком.
– Вот как?! И откуда же?
– Конечно из Саксонии! Ясно вам?! Я уже разговаривал с другими немцами, и никого не понимал так хорошо, как понимал немцев, которые родились в Саксонии. Саксония – сердце Германии. Дрезден и Лейпциг – классические города, Саксонская Швейцария также классика, а Зонненштейн… Самый прекрасный и чистейший немецкий можно услышать только между Пирной и Мейсеном. Именно там я и появился на свет. А позже в этом месте началась и моя карьера. Потому что я был помощником лесничего в Морицбурге – весьма известном королевском охотничьем замке с не менее знаменитыми картинами и большими карпами. Я, чтоб вы знали, был официально назначен помощником лесничего с месячным жалованьем в двадцать талеров. Мой лучший друг был местным учителем, с которым я каждый вечер играл в «шестьдесят шесть»[9], а потом говорил об искусстве и науке. Благодаря ему я овладел совершенно особыми знаниями, а также в первый раз узнал, где находится Америка. В немецком языке мы также хорошо поупражнялись, а потому я точно знаю, что именно в Саксонии без хлопот говорят самым прекрасным синтаксисом. Или вы сомневаетесь в этом? Ого, как скептически вы на меня смотрите!
– Я не спорю, хотя прежде и сам учился в гимназии.
– Как? Это правда? Вы учились в гимназии?
– Да, я тоже деклинировал.
Маленький человек осмотрел его с ног до головы и спросил:
– Деклинировал? Может быть, вы оговорились?
– Нет.
– Ну, тогда эта ваша гимназия не очень-то хороша. Не деклинировал, а декламировал, и не «mensa», a «pensa». Вы декламировали вашу «пензу»[10]: быть может, «Проклятие певца» Хуфеланда или «Вольного стрелка» госпожи Марии Лейневебер[11]. Только без обид. Каждый знает столько, сколько он может, и не больше; и когда я вижу перед собой немца, то очень ему рад, даже если он не очень умный человек или даже не саксонец. Ну так как? Можем мы быть друзьями?
– Само собой, разумеется! – улыбнулся Толстяк. – Я слышал, что саксонцы добродушные ребята.
– Мы и в самом деле такие! Тут уж ничего не попишешь. Врожденная интеллигентность.
– Но почему вы покинули свой прекрасный дом?
– Именно ради науки и искусства.
– То есть как?
– Это произошло внезапно и следующим образом: как-то вечером в ресторации мы говорили о политике и мировой истории. За столом нас было трое: я, уборщик и ночной сторож. Учитель сидел за другим столом. Я весьма приветливый и общительный человек и сам подсел к уборщику и сторожу, которые были этому весьма рады. В разговоре о мировой истории мы дошли до старого папы Врангеля и вспомнили о его привычке употреблять слово «merschtenteels», в то время он вставлял его при каждом удобном случае. По этому поводу два парня начали спорить со мной о правильном написании, контрпункции и произношении этого слова. Каждый имел на этот счет свое мнение. Я сказал, что оно должно произноситься «mehrschtenteels»; уборщик сказал, что должно быть «mehrschtenteils», а ночной сторож вообще выдал «meistenteels». Постепенно я вошел в раж и разошелся настолько, что мог бы ввязаться в перепалку, доказывая свою правоту руками и ногами, но, как образованный чиновник и гражданин, я приложил все усилия, чтобы сохранить самообладание, и обернулся к своему другу, школьному учителю. Конечно, я был прав, но, может, он был в плохом настроении или на него нашло нечто вроде научного высокомерия, короче говоря, он был не согласен со мной и сказал, что мы все трое не правы. Он утверждал, что в слове «mehrschtentheels» должно быть два «ei». Но я совершенно точно знаю, что в немецком есть только одно слово с двумя «ei», а именно «Reisbrei» – рисовая каша, так что мне стало обидно. Я ни в коем случае не хотел кому-нибудь другому испортить его диалект, но и меня тоже стоит уважать, особенно когда я прав. Но ночной сторож никак не хотел понять этого, он сказал, что я тоже говорю неправильно, а посему я сделал то, что должен был сделать каждый честный человек, – я бросил ему в физию мое оскорбленное самолюбие вместе с пивной кружкой. Тут, конечно, последовали сцены без декораций, а увенчалось все тем, что меня за нарушение общественного порядка и за повреждение части тела привлекли к ответственности в качестве обвиняемого. Меня оштрафовали и отстранили от должности. Это я бы еще стерпел, но то, что из-за моей принципиальности мне вообще отказали в приеме на работу, я не смог пережить – для меня это было уж слишком! Понеся наказание, я потом просто собрался и ушел. А поскольку всё, за что хоть раз берусь, я делаю всегда как следует – соответственно, я и уехал в Америку. Стало быть, только старый Врангель и виноват, собственно, в том, что вы меня сегодня здесь встретили.
– Я очень благодарен ему за это, вы мне очень нравитесь, – заверил Толстяк, дружелюбно кивая.
– Серьезно? Это правда? Я почувствовал то же самое, какую-то скрытую симпатию к вам, а это, разумеется, хорошая основа для дальнейших отношений. Во-первых, вы неплохой парень, во-вторых, я не без этого, и, в-третьих, мы можем стать довольно хорошими друзьями. Мы уже помогли друг другу, а стало быть, связи установлены и осталось только сделать так, чтобы связывающие нас узы крепли и дальше. Надеюсь, вы благосклонно заметите, что я всегда употребляю изысканные выражения, и из этого сможете заключить, что я не окажусь недостойным ваших дружеских чувств. Саксонец всегда щедр, и если меня сегодня захотел бы скальпировать индеец, я учтиво ответил бы ему: «Пожалуйста, потрудитесь любезнейший! Вот мои локоны!»
И Джемми смеясь, добавил:
– А он из вежливости оставил бы вам ваш скальп. Но поговорим сейчас о другом, ваш спутник действительно сын Баумана, знаменитого Охотника на Медведей?
– Да. Бауман – мой компаньон, а его сын, Мартин, называет меня дядей, хотя я единственный ребенок у своих родителей и никогда не был женат. Мы встретились в Сент-Луисе, еще когда золотая лихорадка загнала диггеров в Блек-Хиллс. Мы оба немало заработали и решили вложить свой капитал в магазин, здесь наверху. По крайней мере, это более выгодно, чем добывать золото. И получалось у нас достаточно хорошо. Я взял на себя магазин, а Бауман ходил на охоту, чтобы обеспечить нас провиантом. Чуть позже выяснилось, что здесь нет никакого золота. Диггеры отошли, а мы остались наедине с нашими запасами, магазин не продаем, потому что еще не компенсировали вложенные в него средства. Постепенно мы их распродаем охотникам, которых заносит сюда по воле случая. Последнюю сделку мы провернули две недели назад. Нас посетила небольшая компания, которая хотела пригласить моего компаньона, чтобы тот сопровождал их в Йеллоустоун. Тогда нас посетила маленькая компания, которая хотела нанять моего друга проводить их наверх, к Йеллоустоуну. Ведь именно там нашли полудрагоценные камни, а эти люди оказались гранильщиками. Бауман с готовностью согласился, договорился о достойном гонораре, продал им значительное количество боеприпасов и других полезных вещей, а потом ушел вместе с ними. Теперь в блокгаузе я один с его сыном и старым негром, которого мы притащили с собой из Сент-Луиса.
Во время этого сухого сообщения Фрэнк едва заметно использовал свой родной диалект, что конечно же заметил Толстяк Джемми, который привык на все обращать внимание. Он внимательно посмотрел на маленького со стороны и спросил:
