– Помню, – тихо отозвалась Эдже. – Конечно, помню. Тогда я сама еще не совсем ее понимала. Но теперь понимаю очень хорошо. И рада бы хуже – но не могу…

Она посмотрела дочери прямо в глаза.

– Нет в мире любви и ответственности сильнее, чем родительская. Где бы ни были дети, что бы с ними ни случилось, мать и отец всегда будут рядом. И если будет хоть малейшая возможность помочь, они с того света вернутся, всех джиннов, охраняющих посмертные врата, разбросают – и помогут, спасут, прикроют собой… Своей душой, если тела уже нет. Но пока оно есть, мы тех, кого любим, всегда носим с собой, в голове и в сердце.

Эдже погладила дочь по волосам, убрала прядь с лица, заправила за ухо, задержавшись взглядом на родинке у виска. Чему-то печально улыбнулась.

– Всегда помни о тех, кто тебя любит, дочь. Всегда.

В ночь на першембе, четверг, Джанбал спать не ложилась. Вечером со всеми попрощалась, стараясь держаться как обычно, хотя хотелось каждого обнять, прижать к сердцу, не отпускать никогда – и маму, и отца, и Ламии. И особенно Джанбека. Ох, больно ему будет, как будто она его предала. Или и вправду выходит – предала? Но ему нужно остаться дома, с семьей, с Пардино. С Ламии. За ними приглядывать, их радовать. Нельзя же у родителей сразу обоих детей отнять.

Один глаз человек потеряет – больно будет, но человек этот останется тем же, самим собой. Обоих глаз лишится – и жизнь изменится навсегда, прежнего себя он оставит во тьме, никогда больше не найдет.

Так и с родителями. Хотя бы один из детей должен у них остаться. Пусть это будет Бек.

– Послезавтра? – спросил Джанбек тихо.

– Послезавтра, – чуть кивнула Джанбал, мысленно снова прося у брата прощения.

Она выскользнула из дома поздним вечером, когда домашние еще не уснули, но уже разошлись по своим комнатам. Если с кем столкнется, скажет, что не спится ей, что хочет посидеть в садовой беседке. Такой же, как та во дворце, в которой они с братом ночевали, когда были совсем детьми. То есть целый год назад.

Да и в родном чифтлыке у них такая же беседка. Однако же не проводить им там больше ночей, даже если Бал вернется живой после… После. Из детства они перешагнули в юность. Пора им обретать привычки совершеннолетних: если не на реке, наедине друг с другом, так в доме, в городе, меж всех прочих людей.

Ночью из дома труднее выйти тихо – каждый звук слышен, каждый шорох, да и мимо комнаты Джанбека на мужской половине дома так просто не пройти. Там сегодня спит Пардино-Бей: насторожится, вскочит, разбудит брата. Ему-то, Пардино, не объяснишь, не обманешь его. Так что лучше уж с вечера улизнуть, пожертвовать последними часами уюта, тепла, привычного домашнего быта…

Бал долго сидела в беседке, ежась от ночной прохлады. Чтобы не поддаваться невеселым мыслям, которые так и норовили наброситься, она снова и снова представляла завтрашний день – что надо сделать, кому как отвечать, как держаться.

Луна неслышной рысьей поступью шла по небу, отмеряя ночь. Когда она дойдет до Соломенной Дороги, пора будет встать на ноги и Джанбал. Идти к лодке, потихоньку отвязывать ее от причала, легко направлять веслом вниз по течению.

Они с Джанбеком каждый шаг продумали, каждый локоть пути, все повороты много раз миновали, пускай и мысленно.

Все должно пройти гладко.

Абдулла-Хамид, черный смотритель гарема дворца шахзаде Мустафы (бывшего шахзаде, ибо, о Аллах, мертвецы наследниками престола не числятся!), сегодня опять был мрачнее тучи. Справиться с раздражением и беспокойством никак не получалось, а ведь евнух верил, что именно это от людей угодно Аллаху: чтобы они были счастливыми и веселыми. Аллах им дал прекрасный мир, солнечный свет и собственное бесконечное милосердие, а от них ждет, что весельем и радостью своей, пусть даже нелегкой и натруженной, люди будут тешить его божественное сердце, как сердце человеческое услаждает простая и легкая мелодия свободной птичьей трели.

Абдулла-Хамид сегодня, как и каждый день прошедшего месяца, чувствовал себя соринкой в глазу Создателя. Не радовала его даже непривычно теплая, небывалая для октября погода: четвертый день солнце жарило, как в июле, даже воду в бассейне греть почти не надо. Свежие фрукты горчили. У речного воздуха был запах тлена.

Только что, встретившись в галерее дворца с Айше, он не успел отвести глаза, как это часто делал в последнее время для сохранения мира в душе, и вынужден был заметить нездоровую бледность принцессы, темные круги под глазами, выражение затравленной печали, которое так не подходило ее юному лицу, красивому и гордому. Айше кивнула ему, улыбнулась, как раньше, точно ничего и не изменилось. Абдулла-Хамид улыбнулся в ответ, только губы тут же свело.

Видеть, как дети растут, привязываться к ним, а потом ждать и смотреть, как их убивают, показывать, куда нести тела, готовить похороны – нет, такой участи не пожелаешь и самому неприятному из недругов. Была бы его воля, он бы распахнул клетку, выпустил эту красивую пташку, пусть бы летела, жила бы дальше, вдали от дворцовых интриг и страстей, смеялась бы, радовала Аллаха…

Но много глаз и людей в гареме, и строгих, и равнодушных, и трусливых, только своей шкурой озабоченных. Адак-ханум прислали из Истанбула, чтобы ни у кого даже мыслей никаких не возникало. А то мало ли, какая доброта и мягкосердечие и с какими последствиями прорастут на удаленной от столицы почве Амасьи. А под оком султана, добросовестно представляемым тут Адак, пышной, слащаво-доброй, но опасной и быстрой, как гюрза, – о да, под таким оком любые ростки добросердечия и неповиновения выгорали и гибли.

Айше прогуливалась со служанкой, которую Абдулла-Хамид не узнал: в последние недели строгие и стройные дворцовые порядки, принятые и поддерживаемые смотрителем гарема, рассыпались неряшливыми остроконечными обломками, касаться и даже рассматривать которые было неприятно. Служанки приходили, уходили, не выдерживали, кто-то рыдал по углам, кто-то ленился и пытался увильнуть от работы. Наказывать было сложно, призывать к порядку – бесполезно. Мир, и особенно часть его, порученная для обустройства Абдулле-Хамиду, явно сошел с ума.

– Поторапливайся! – нервно прикрикнула Айше на служанку: бестолковая девица засмотрелась в окно, замедлила шаг. От окрика подскочила, поклонилась, засеменила за госпожой.

– Что за девчонка? – спросил Абдулла-Хамид у младшего евнуха, желтокожего Яльцына. Смотритель гарема его не любил: весь он был под стать своему имени «скользкий склон», чуть отвлечешься – нога поедет, да как бы не упасть, шею не свернуть.

– Приходящая, – ответил тот, щурясь приветливо, но неприятно. – Ее сегодня утром прислали от Энгин-бея и еще двух чуть позже. У этой послание было для Адак-ханум. Ну, знаешь же, у нее свои дела в городе, я не вникаю, себе дороже. Ощупали новеньких как полагается и пропустили, чадру не поднимали. Эта – совсем еще девчонка, другие чуть постарше. Подозвать?

Абдулла смотрел вслед Айше. Она позвала служанку, что-то у нее спросила, та ответила тихо, не поднимая головы. Айше опять что-то сказала ей раздраженно, руками всплеснула, видать, совсем ее нервы истончились, она ведь обычно на служанок голос не повышала.

– Не надо, – ответил черный евнух, провожая девушек глазами. – Пусть идут.

Джанбал семенила вслед за Айше, низко склонив голову.

Уф, кажется, пронеслась тучка, смотритель гарема не узнал ее, не подозвал, не стал расспрашивать. Ей ведь никак нельзя, чтобы ее заподозрили. Благополучие и безопасность, да что там – самая жизнь ее семьи держится на волоске, на надежде, что она останется безымянной и неузнанной, девочкой-прислужницей Энгин-бея, который ее прислал с поручением и с особым товаром для Адак-ханум.

Тайным, стыдным товаром. Который передать следовало наедине, в надежном месте, не глядя в глаза и произнеся особый хадис: «Молчание означает сообразительность и упование на Аллаха, но молчаливых мало».