– Я понимаю: иначе было нельзя… – Голос принадлежит не Аджарату, он женский.

На веранде появляется еще одна тень. Эдже? Или служанка? Как для служанки, то слишком смело говорит, а для почтенной матери семейства излишне стройна, по-женски некрасива – это ее дочери или самой Айше пока еще простительно иметь такое телосложение, почти мальчишеское.

Какова жена Аджарата в лицо, Айше хорошо помнила еще по той проклятой охоте. Но тогда Эдже в основном сидела рядом с ее матерью и несколькими наперсницами из материнского гарема. Женщины обсуждали свое, скучное, к их фигурам Айше не присматривалась, да и были все они, как подобает, в платках, в широких верхних балахонах, под которыми осленка можно спрятать.

А вот сейчас даже по тени видно изящество фигуры и движений, она ведь без покрывала и без головного платка. Выходит, верно Айше рассудила, что это специально для высокого гостя такие преувеличенные правила приличия приняты… и все равно избыточные для Амасьи, даже странно, не Истанбул же тут…

Нет, не Эдже: та уже немолода, где-то ровесница Ламии, под тридцать, а эта слишком гибка и худощава. Юная служанка, конечно. Не дворцовая, те все кисломордые квашни, овцы бестолковые – а…

То-то она чересчур смело обращается к хозяину. Известно ведь, что между подневольной работницей и привилегированной наложницей грань порой неуловима. Потому близнецы о ней не упомянули.

Айше с сочувствием покосилась на своих друзей.

– Это ведь твой дар… – извиняющимся голосом произносит мужчина.

– Не мой. – Женщина отрицательно качает головой. – Моей сестры. Ее возлюбленному. Ты ведь не мог этого забыть.

– Все равно – твой. Без тебя не было бы ни тех даров нам обоим, ни всего остального.

– Но этот клинок получил твой побратим. А он уж точно не захотел бы сегодня ввергнуть тебя и всех нас в пучину бедствий.

– Ты права… как всегда… Знаешь, у меня было такое чувство, словно до этого дня он хранил нашу семью. А вот сейчас… что-то ушло.

Дочь шахзаде слушала этот разговор с все возрастающим недоумением. И сама не могла понять, в чем тут дело. Не только в словах. Хотя… А! Говорили они не по-турецки, но на славянском наречии! Впрочем, невелика диковина: в Блистательной Порте женщин из славянских и франкских краев полным-полно, для каждого второго это материнский язык, на турчанках пускай простолюдины женятся, кому иноземных наложниц не по средствам завести. Сама Айше потому и понимала славянскую речь, что мать ее, Румейса, в юности, прежде чем попасть в отцовский гарем, звалась Надежда.

Сейчас, правда, звучал чуть иной говор: не балканский, как у мамы, а… роксоланский, что ли… Ничего, тоже все понятно. Опять-таки невелика диковина: одна из трех ближних служанок Айше была роксоланка родом, да и среди маминых наперсниц пара таких. Совсем не за то мы Хюррем-хасеки не любим, что она в Роксолании на свет появилась.

– Тут иное. – Женщина вновь качает головой. – Знаешь, в ту ночь, когда брат подобрал не твой кинжал, а этот, я вдруг испугалась. Да так, что чуть не выбросила его за борт. Но отчего-то вдруг поняла, что этого делать нельзя, иначе слезы моря омоют еще одну могилу. Два этих дара, янтарь и топаз, они ведь вышли из одной сокровищницы, вручены братьям, пусть и названым… Вручены сестрами-близнецами. И произошло это в канун праздника Месир Маджуну, когда сбываются потаенные желания… Они… они – близнецы. Как мы с сестрой. С бывшей моей сестрой… Они тянутся друг к другу. И отталкиваются, когда тому наступает срок. Не ранее.

– Ты это так чувствуешь? – изменившимся голосом спрашивает Аджарат.

– Да. Не спрашивай почему.

(В этот миг рядом с тенью женщины появляется тень рыси. Женщина, не глядя, треплет Пардино за ушами. Тот так и льнет к ней, просит ласки.

Надо же! Все-таки Эдже, никакая не наложница. Кто бы мог подумать.)

– Не спрошу. – Тень мужчины протягивает левую руку, касаясь тени женского лица.

– Хызр… Мой Хызр… – Эдже обеими руками охватывает ладонь мужа, покрывает ее поцелуями.

На мгновение другая пятерня Аджарата поворачивается так, что видна тень от всех его пальцев. Ей, Айше, кажется или действительно его большой палец укорочен, лишен последнего сустава?

А вообще, дочь шахзаде сейчас по горло сыта этими тайнами: кинжалы какие-то, сестры-близнецы, янтарь и топаз, побратим и брат, упоминаемые порознь… Да и незачем ей в этом разбираться. Все, нагостилась на сегодня. Что она намеревалась делать, когда шахзаде Мустафа оставил этот дом? Выйти на открытое пространство, милостиво кивнуть хозяевам, попрощаться с их детьми и, не таясь, уйти. Так отчего бы не проделать все это прямо сейчас?

На веранде вновь послышались шаги: кто-то поднимался туда по лестнице, ведущей из сада. Айше замерла, но тут же сообразила, что вряд ли вернулся ее отец. Скорее всего, это тот верзила, Ламии.

– Пора звать детей… – тихо говорит Эдже. И, переходя на турецкий, произносит громче, обращаясь, видимо, через всю веранду к Ламии: – Ты видел сейчас Джан, брат?

– Нет, сестра, – отвечает тот.

И снова Айше не уверена, кажется ей или нет, что перед ответом была крохотная заминка, а если действительно была, означает ли это, что Ламии (он, получается, просто-напросто брат Эдже?) все же заметил их, прячущихся под верандой? В таком случае только близнецов он заметил – или всех троих?

Ей-то все равно. Но выходить сейчас Айше передумала: ведь тогда она, получается, заодно выдаст и своих друзей, будто бы подслушивающих родительские разговоры, явно для их ушей не предназначенные.

Даже и вправду подслушивающих, без всяких «будто бы». Но не по своей воле, а помогая ей, принцессе Айше, избежать неприятностей.

– Все равно они где-то неподалеку, – вздыхает Эдже. И, ракушкой сложив ладони у рта, кричит, склонившись через перила: – Джа-а-ан!

– Мы тут, мама! – мгновенно отзываются брат и сестра.

Айше ожидала, что после этого они поспешат к одной из лестниц, но близнецы снова удивили ее: бросились к резным столбам колонн, подпирающих веранду, и мгновенно вскарабкались по ним вверх, как акробаты или (дочь шахзаде тут же упрекнула себя за это сравнение) обезьянки.

Бал, прежде чем скрыться из виду, торопливо обменялась взглядами с Айше: «Все поняла?» – «Да». – «Никому не расскажешь?» – «Нет». – «Вон по той тропке можно тайком уйти» (девочка, уже со столба, мотнула подбородком, указывая на неприметную дорожку, что тянулась от дома через сад).

– Ах вы, паршивцы, – без гнева, но как-то сокрушенно говорит Аджарат, когда его дети оказываются на веранде.

– Мы готовы к сабельному бою, отец! – звонкий голос девочки.

– Да куда же вы денетесь, готовы там или нет… – Это Аджарат, похоже, произносит с усмешкой.

– Брат, помни: твоя дочь уже взрослая девушка! – вмешивается Ламии.

Он придвинулся к перилам, сейчас его тень впервые становится видна. Действительно верзила, на голову выше собеседника.

– Как видишь, покамест еще далеко до этого. – На сей раз усмешка в голосе Аджарата совершенно несомненна.

– Замолчите, мужчины, – говорит Эдже. – И ты, брат, и ты, муж мой. Джан… Джанбал, дочь моя, подойди.

Что следует дальше, по теням разобрать трудно, они сливаются. А слова какие-то при этом если и произнесены, то шепотом.

Кажется, женщина вешает на шею своей дочери какое-то… ожерелье, что ли. Или просто медальон на цепочке. Впрочем, может быть, это тумар, амулет со строкой из Корана, мама не расставалась с таким, когда носила под сердцем младшего братика, Мехмеда: он помогает сохранить беременность…

(Вспомнив о Мехмеде, Айше, как всегда, ощутила в груди ласковую теплоту. Это не Орхан, несносный задавака, хоть и грех такое думать теперь, когда старший брат предстал уже перед Аллахом.)

Но… ее подруге Бал, конечно же, тумар сейчас еще ни к чему. Уж настолько рано, что смех один, а не обережение.

Тогда, наверное, это назар бонджук, «глаз Фатимы» – или хамса, «рука Фатимы». Они от многого помогают, в том числе и просто от сглаза или порчи. Двенадцатилетней девчонке тоже можно носить, ничего смешного тут нет.