– Лид, отец свихнулся. Что говорить, если он меня позовет?

– Не вздумай сказать, кто был с мачехой, – строго заговорила девушка. У нее почему-то не проходило ощущение, что она старше брата. – Ты слышал, что отец и так собрался сделать с Сашей и дядей?

– Он просто пугал, – неуверенно произнес Ваня.

– Это тебе так хочется, – с отчаянием проговорила Лидочка. Брови ее сошлись в одну линию, она словно куда-то в пустоту глядела. – Ты не видел его… Он такой страшный был… на губах пена выступила… почернел…

– Видел. Я ж на дереве сидел. Избил Ирину, потом рвал на ней одежду. В общем, я не стал смотреть, противно. Он противен. А про тебя и Сашу… ты правду сказала?

– Отстань, – огрызнулась Лидочка, но притихла. – Мне так тяжело, Ванька… У нас все как-то не по-людски. И мы уже не такие, как были раньше. И никогда не будем прежними.

– О чем ты? – озадачился Ваня. – Лид, не надо так… Ну, хочешь, я пойду к отцу и скажу ему, что он негодяй? Хочешь, я ему морду набью?

– Перестань. Тоже мне, храбрец…

Лидочка пошла к дому.

Гордость Бориса Михайловича смертельно ранили, этот приезд к морю стал для него пыткой. Он не мог ни сидеть, ни стоять, ни лежать – особенно рядом с изменщицей, из-за которой потерял почти все. Все – значит семью, его оплот в старости. Хотя до нее, до старости, надо еще дожить. Он приобрел рога, ведь и Ваня видел Ирину с мужчиной в голом виде, мальчик подтвердил слова сестры… Борис Михайлович сатанел при мысли, что его жена стала чьей-то подстилкой. Изменявший первой жене не раз, он и мысли не допускал, что ему вздумает изменить Ирина, которую он спас, пригрел, одел, которой дал свою фамилию…

Ирина тоже не спала в эту буйную ночь, потому что муж, возвращаясь после курения (а он не раз выбегал из комнаты на перекур), выдавал порцию нравоучений в виде пощечин, задавая один и тот же вопрос: кто был с ней. Назвать имя Саши, значит – признаться в измене, и тогда страшно представить, что будет. Стиснув зубы, она молчала или отрицала измену.

В три часа Борис Михайлович вышел покурить в очередной раз. Он бродил по саду, и ветер трепал его волосы, вздувал рубашку на спине, обдавал прохладой лицо, что было кстати, ибо разгоряченная голова нуждалась в охлаждении. Папироса то и дело гасла, Борис Михайлович останавливался, после нескольких попыток – огонек спички то и дело гас – прикуривал, потом продолжал бессмысленное хождение. Его все предали, все. Брат, жена, дочь, сын. Ванька, тихий и скромный мальчик, назвал его ослом и негодяем. Кто способен такое пережить? На пороге старости он оказался полным банкротом, жизнь впереди виделась пустой и никчемной, отравленной предательством.

– Неблагодарные! Я вас всех научу уважению… – бормотал он себе под нос. – Вы у меня под забором сдохнете…

Какая-то тень мелькнула за кустами. Борис Михайлович увидел фигуру, испуганно спросил, полагая, что это грабитель:

– Кто здесь?

Грянул выстрел. Звук был громким, но его тут же сильным порывом ветра отнесло далеко. Борис Михайлович упал, схватившись за грудь, не успев понять, откуда взялась боль. Попытки встать заканчивались неудачей, боль становилась сильней, охватила слабость, наступала темнота. Только запах земли и травы бил в ноздри – это был запах жизни, вечной жизни. И вдруг в его голове отчетливо пронеслась мысль: он умирает. И он выкрикнул:

– Помогите!

Ему казалось, будто он перекричал ветер, но на самом деле Борису Михайловичу всего-то и удалось, что пошевелить губами.

– Чего это тут? – долетел до него голос няньки.

– Помогите… – еще раз пошевелил занемевшими губами Борис Михайлович, прижимая к ране на груди ладонь, словно хотел не дать жизни вылететь через дыру в его теле.

Нянька в длинной ночной сорочке, в накинутой на плечи шерстяной шали походила по двору, послушала ветер, но так и не поняла, что это был за громкий и резкий звук. Зевая, она ушла в дом.

Два милиционера из уголовного розыска прибыли на машине с Федором Михайловичем, который и вызвал их. Один лет пятидесяти, седой, с пышными усами, слегка располневший, явно крестьянского происхождения. Второй лет тридцати, худой и высокий, с приятным, но изможденным лицом, с провалившимися щеками. Они осмотрели тело убитого, потом сад и двор, пришли на террасу, где собрались и сидели в напряженном молчании обитатели дома. Не было только Ирины – распухшее после побоев лицо и, как следствие, стыд заставили ее сидеть в комнате. Молодой милиционер сел за стол, раскрыл планшет, достал лист бумаги и карандаш, приготовился писать.

– Я гляжу, вы тут на отшибе живете… – вытирая платком околыш милицейской фуражки, проговорил седой, пока молодой коллега готовился к составлению протокола.

– Да, поблизости никого нет, – сказал Федор Михайлович.

– Кто обнаружил труп?

– Я, – вскочила с места перепуганная кухарка.

– Как обнаружили? Расскажите подробно.

– Ну, это… – разволновалась женщина, – пошла луку зеленого нарвать… рву, значит, рву… и тут голову подняла… а там человек лежит. Думаю, кто ж такой? И к нему тихонечко подхожу… Вижу, Борис Михайлович…

Физиономия кухарки сморщилась, раздался рев.

– Позвольте мне сказать, – подал голос хмурый Федор Михайлович. – Она испугалась и стала кричать, я как раз умывался, побежал на крик. Ну а потом… увидел брата.

– Ваш брат убит, – на этот раз заговорил молодой милиционер, глядя на всех исподлобья. – Кто-нибудь слышал выстрел?

Промолчали все, кроме няньки:

– Я слышала. Не спится мне, вот и услыхала. Вышла поглядеть, чего тут грохнуло, а никого не было. Ну, я и пошла к себе.

– В котором часу это было? – спросил седой.

– Дык четверть четвертого. Я, когда вернулась, на часы поглядела.

Молодой милиционер поставил на стол гильзу:

– Вот гильза. Мы ее нашли недалеко от тела.

– Гильза? – встрепенулся Федор Михайлович. – Вы нашли гильзу?

– Как видите. – Молодой милиционер уложил локти на стол, повел головой, останавливая взгляд на каждом по очереди, неторопливо продолжил: – Преступник стрелял с близкого расстояния, о чем говорит найденная нами гильза, а лежала она примерно в шести шагах от убитого. Верно, Давид Панкратович? Папироса, зажатая между пальцами, свидетельствует, что Борис Михайлович вышел покурить…

– Так это… – робко перебила его кухарка, – как только все улеглись, Борис Михайлович начал ходить курить. Много раз выходил. Я поздно ложусь, покуда посуду перемою, покуда картошку почищу на завтра… Он то и дело курить выходил.

– Вот именно, – кивнул милиционер, после чего перевел глаза на седого. – Следовательно, преступник знал, что Борис Михайлович выйдет из дома, ждал его. По гильзе можно определить, что стреляли из револьвера. В доме есть оружие?

– Есть, – сказал Федор Михайлович.

– Где оно хранится?

– В кабинете. В столе брата.

– Пройдемте в кабинет. – И бросил остальным: – Вы свободны пока.

Федор Михайлович ушел с ним в кабинет, остальные понуро разбрелись. А кухарку задержал Давид Панкратович:

– Погоди, милая. Иди-ка сюда.

Кухарка приблизилась. На лице страх, будто это она застрелила ночью хозяина. Седой милиционер улыбнулся женщине:

– Пойдем, покажешь, где тут у тебя лук растет.

– Ни-ни-ни! – попятилась та. – Там Борис Михайлович лежат. Я туда больше ни ногой…

– Да это я так сказал, – посмеивался Давид Панкратович, пощипывая ус. Больно хороша кухарочка, гладенькая, круглолицая, румяная. – Поговорить хочу.

– Ну, так то… говорите.

Отошли от дома, и Давид Панкратович начал интересоваться как ей показалось, пустяками:

– А что, у Бориса Михайловича много в городе знакомых?

– Вовсе нет. Мы тут в одичании живем. Каждый год живем, все лето. Борис Михайлович с Федором Михайловичем работать любят на даче. Все чертежи рисовали, считали чего-то.

– Так вы и в гости ни к кому не ходите?

– Ни мы в гости, ни к себе не зовем. Да оно ж и лучше. А то дома как назовут гостей, готовь на них, потом убирайся до полночи. А здесь… Ну, сапожник знакомый есть, обувку мы у него чиним. Старый армянин Вартанян. Еще портной, костюмы шьет, его зовут Бенедикт Иосифович. Знаете таких?