Он почти год лечился в Ташкенте у нейрохирургов, а потом вернулся в Придонск, в родное управление, где его встретили радушно и связывали с ним кое-какие особые надежды. Тогдашний начальник управления, генерал Борисов, мечтал создать свою группу особо подготовленных офицеров. Дорош мог бы возглавить свой спецназ. Но Дорош настоял на обычной оперативной работе, связанной с экономическими преступлениями. Кровь и смерть ему опротивели. Да и беды области он видел в разрушаемой экономике, а на бедах этих, в мутной водице «перестройки», грели руки большие и маленькие начальники, всякие проходимцы от власти и бизнеса.
Когда грянул август девяносто первого года, придонские чекисты сразу же разделились на два лагеря — тех, кто поддерживал Ельцина, и тех, кто не видел в нем перспективного руководителя страны. Но внешне три напряженных дня прошли в управлении спокойно. Генерал Борисов, кажется, скрыл поступившие из Москвы телеграммы о помощи ГКЧП, необходимости поддержать его активными действиями на местах, — во всяком случае подчиненные генерала ничего об этих телеграммах не знали. Личному составу было сказано — не высовываться, ситуация неясная, надо подождать. Ожидание это, как известно, ушло в песок…
Дорош и здесь проявил определенную активность. Среди молодых офицеров управления он пользовался авторитетом и влиянием, знал это и использовал. Не было, разумеется, ни митингов, ни коллективных выступлений придонских чекистов, но все три дня в кабинете Дороша собирался взволнованный и неравнодушный к происходящему молодой народ. Офицеры хотели действовать, их учили быть активными, проявлять инициативу, отстаивать свои убеждения. В жизни все было наоборот: генерал и полковники, начальство, выжидали, и им, капитанам и старлеям, приказывали ждать. «Тридцать седьмой год не должен повториться. Потом на чекистов опять будут вешать собак», — убежденно говорил на одном из совещаний с начальниками отделов Борисов, и эту парализующе-вязкую мысль доводили потом со всем старанием до каждого офицера.
Дорош понимал, что КГБ предан. И предан партийными боссами, теми самыми, кому он служил много лет верой и правдой. К руководству Комитетом пришел г-н Бакатин, который не скрывал своей ненависти к «органам» и активно старался их разрушить. Начались всяческие перестановки и передвижки кадров, реформирования, структурные изменения, КГБ расчленяли, растаскивали и топтали.
«Нововведения» докатились и до Придонска. Первым делом турнули на пенсию генерала Борисова, поставили полковника Костырина, из «демократов». Этот за дела взялся круто: управление довольно скоро было структурно реорганизовано; труднее оказалось с кадрами — не все офицеры соглашались с тем, что произошло в стране, не всем чекистам нравились «нововведения».
В числе таких был и Анатолий Дорош.
С полгода ходил он на службу потерянный, встревоженный, мрачный. Все еще надеялся, что случившееся в Москве — сон, неправда, чей-то злой вымысел. Но факты говорили обратное: ГКЧП — в тюрьме, власть в руках нуворишей, быстро набирающих силу бизнесменов-торгашей, а всеми «процессами» управляют бывшие «партайгеноссе». Дорошу не хотелось называть их «товарищами». Они и сами уже не стремились к этому, стыдливо и робко пробовали в обиходе обращение «господа». Наверное, ласкало слух словечко из прошлого и забытого лексикона, поднимало в собственных глазах всех этих детей рабочих и крестьян, бросивших землю, забывших идеалы дедов и отцов. Дорош был выходцем из сельской учительской семьи, сумел с помощью Советского государства получить бесплатное высшее образование и поступил на службу в такое авторитетное и престижное учреждение, как Комитет государственной безопасности СССР. В свое время он давал присягу на верность служения партии и народу, стыдился сейчас отрекаться от того, чему присягал. Вообще, не мог перешагнуть через себя, стать другим, поменяться…
Шестнадцать офицеров управления подали рапорты на увольнение — просьбы их быстренько и охотно удовлетворили. Дорош рапорта писать не стал. Он считал, доказывал коллегам, что это — слабость духа, шаг неверный, пасовать перед натиском предателей — удел безвольных, бесхребетных людей. Но теперь, спустя два года, он оставался в управлении один, практически в чужом лагере, потому что дух в родной «конторе» изменился, люди стали другими, да и задачи перед контрразведчиками ставились уже иные.
Дорош остался верным принципу «глубокого бурения». В его сейфе и на столе появлялись все новые и новые разработки экономических преступлений, совершаемых по-крупному, прежде всего начальниками. Операции получали свои кодовые названия, список с легкой руки «афганца» полнился, все ближе подбирался майор к Аркадию Каменцеву. И глава областной администрации, Барышников, вызвав на специальную беседу Костырина, сказал ему прямо, без обиняков: «Уйми своего супермена, Евгений Семенович. Он, чего доброго, всех нас пересажает. Во всяком случае, желание у него такое есть. Он же больной! Почему вы его держите?!»
На этом служебная карьера майора Дороша в управлении ФСК завершилась. Его обвинили в превышении служебных полномочий, в незнании «современных условий ведения бизнеса», в «фальсификации документов». Обвинения были серьезными, но дутыми, и, если бы Дорош захотел, он бы доказал в суде, что его выжили со службы по политическим мотивам. Но он уже не видел смысла работать в родной «конторе». Здесь не осталось больше единомышленников, здесь не на кого было опереться. Воевать же с преступниками, зная, что не получишь поддержки, что тыл не прикрыт, что в любой день тебя могут бросить на растерзание мафии…
Он понимал, что служба дальше не пойдет. В разработку от него принимали теперь материалы на жуликов невысокого ранга, а те, что повыше, как-то сами собой стали выскальзывать из его профессионально расставленных агентурных и иных сетей, дела рассыпались, словно карточные домики, интерес к делу падал.
Потихоньку, уже собираясь уходить, Дорош перенес домой кое-какие материалы. Конечно, это были только ему понятные, зашифрованные записи отдельных разработок и оперативные сведения об интересующих его лицах. Майор сам добывал их, с помощью своей агентуры, считал, что имеет моральное право взять архив с собой. Прощать преступления тем или иным своим «знакомцам» он не собирался — первым в списке стоял Аркадий Каменцев: его связи с торговцами оружием Дорош не только вычислил, но и четко проследил. Он знал, что за пределами стен управления сделать что-либо будет в сто раз труднее, но знал и то, что и один, хорошо подготовленный профессионал его класса, сумеет наказать зарвавшихся жуликов по справедливости. Разумеется, он отдавал себе отчет в том, что будет представлять в поединке лишь самого себя, как гражданина, но это обстоятельство его мало заботило. В силу своего характера и убеждений Дорош не мог бросить свои дела на половине пути — нужно было предать их хотя бы общественной огласке, подготовить материалы для прессы…
На прощание с ним никто из начальства не беседовал. Вызвали в кадры, сообщили о приказе. В трудовой книжке, правда, записали: «Уволен по собственному желанию…», но все в управлении знали, что надо было бы добавить: «…руководства управления Придонского ФСК». Впрочем, это была мелочь. Тем не менее о факте его изгнания из «органов» в городе довольно быстро узнали — кто со злорадством, а кто — с сочувствием и сожалением.
И вот, прикрыв за собою тяжелую дубовую дверь, Дорош, злее черта, шагал по хмурым осенним улицам Придонска домой. Ему предстояло сейчас еще одно неприятное дело — придется «обрадовать» жену, Людмилу, сногсшибательным известием. До этого дня он ничего жене не говорил о служебных передрягах — не умел жаловаться. Да и вышел уже из возраста, когда ищут справедливость в жалобах и письменных обращениях по начальству.
…Недели две спустя, вечером, когда Дорош понес мусорные ведра, его зверски, профессионально, избили. Он зло, молчком отбивался и хорошо кому-то попал. Но силы были неравными — его били четверо, в масках. Знали, конечно, с кем имеют дело, работали наверняка, продуманно. И, безусловно, знали о том, что в ФСК Дорош уже не служит. Иначе не решились бы нападать так откровенно, не посмели бы.
