вырывается из груди Рассказчика.
Иван Тимофеевич! Вот он! Вот кто нам нужен!
Иван Тимофеевич. Господин Балалайкин!.. (Восторженно.) Господин
Балалайкин! (Беспорядочно восклицая, раскрывает вошедшему широкие объятия.) А я-то... мы-то... А и в самом деле... Господин Балалайка! Ах ты, ах!
Закусить? Рюмочку пропустить?
Балалайкин. Нет, мон шер, я на минуточку! Спешу, мой ангел, спешу! Наше
дело адвокатское. Есть тут индивидуй один... взыскание на него у меня, так
нужно бы подстеречь...
Иван Тимофеевич (читает). "Лейба Эзельсон...". С удовольствием! И даже
с превеликим! Ах ты, ах! Да никак ты помолодел! Повернись! Сделай милость, дай на себя посмотреть!
Балалайкин. Не могу, душа моя, не могу! Спешу. Там записка, в которой
все дело объяснено. А теперь прощай!
Иван Тимофеевич. Да нет же, стой! А мы только что об тебе говорили, то
есть не говорили, а чувствовали: кого, бишь, это недостает? Ан ты... вот он!
Слушай же: ведь и у меня до тебя дело есть.
Балалайкин (смотрит на часы). У меня есть свободного времени... Да,
именно... Три минуты я могу уделить.
Иван Тимофеевич. Скажи: ты всякие поручения исполняешь?
Балалайкин. Всякие. Дальше.
Иван Тимофеевич. Жениться можешь?
Балалайкин. Это... зависит!
Иван Тимофеевич. Ну, конечно, не за свой счет, а по препоручению.
Балалайкин. Мо... могу!
Иван Тимофеевич. Так видишь ли: есть у меня приятель, а у него особа
одна... вроде как подруга...
Рассказчик. Штучка!
Балалайкин. Душенька то есть?
Иван Тимофеевич. Штучка, душенька... Не знаю, как там по-твоему... И
есть у него желание, чтобы эта особа в законе была... чтобы в метрических
книгах и прочее... словом, все чтобы как следует... А она чтобы между тем...
Балалайкин. С удовольствием, мой друг, с удовольствием!
Иван Тимофеевич. Ну-с, так что ты за это возьмешь? Она ведь, брат,
по-французски знает!
Балалайкин. Прежде нежели ответить на этот вопрос, я с своей стороны
предлагаю другой: кто тот смертный, в пользу которого вся эта механика
задумана?
Иван Тимофеевич. Ты прежде скажи...
Балалайкин. Нет, ты прежде скажи, а потом и я разговаривать буду.
Потому что, ежели это дело затеял, например, хозяин твоей мелочной лавочки, так напрасно мы будем и время попусту тратить. Я за сотенную марать себя не
намерен.
Иван Тимофеевич (после паузы, значительно). Ежели я назову Онуфрия
Петровича Парамонова - слыхал?
Балалайкин (он ошарашен, но быстро нашелся и по привычке соврал).
Намеднись даже в картишки с ним вместе играл.
Иван Тимофеевич (Рассказчику). Врет.
Балалайкин. Сколько?
Иван Тимофеевич. Что - сколько?
Балалайкин (без смущения). Сколько господин Парамонов на эту самую
"подругу" денег в год тратит?
Иван Тимофеевич. Как сказать... Одевает-обувает... ну, экипаж,
квартира... Хорошо содержит, прилично! Меньше как двадцатью тысячами в год, пожалуй, не обернешься. Ах, да и штучка-то хороша!
Балалайкин. А принимая во внимание, что купец Парамонов меняло, а с
таких господ за уродливость и старость берут вдвое, то предположим, что
упомянутый выше расход в данном случае возрастает до сорока тысяч...
Иван Тимофеевич. Предполагай, пожалуй!
Балалайкин. Теперь пойдем дальше. Имущества недвижимые, как тебе
известно, оцениваются по десятилетней сложности дохода; имущества движимые, как, например, мебель, картины, произведения искусства, подлежат оценке при
содействии экспертов. Так ли я говорю?
Иван Тимофеевич (неуверенно). Так-то так, да ведь тут...
Балалайкин. А в смысле экспертизы самым лучшим судьей является сам
господин Парамонов, который тратит на ремонт означенной выше движимости
сорок тысяч рублей в год и тем самым, так сказать, определяет годовой доход
с нее...
Иван Тимофеевич (внимательно слушая рассуждения адвоката). Не с нее, а
ее...
Балалайкин. С нее или ее - не будем спорить о словах. Приняв цифру
сорок тысяч как базис для дальнейших наших операций и помножив ее на десять, мы тем самым определим и ценность движимости цифрою четыреста тысяч рублей.
Теперь идем дальше. Эта сумма в четыреста тысяч рублей могла бы быть
признана правильною, ежели бы дело ограничивалось одною описью, но, как
известно, за описью необходимо следуют торги. Какая цена состоит на торгах -
это мы, конечно, определить не можем, но едва ли ошибемся, сказав, что она
должна удвоиться. А затем цифра гонорара определяется уже сама собою. То
есть восемьдесят, а для круглого счета сто тысяч рублей. (Смотрит на часы.) Я уже опоздал на целую минуту. Затем прощайте! И буде условия мои будут
необременительными, то прошу иметь в виду! (Раскланявшись, уходит.)
Иван Тимофеевич стоит как опаленный. Рассказчик близок к
отчаянию. Именно вследствие этой отчаянности он обретает
чуть ли не балалайкинский дар речи.
Иван Тимофеевич. Сто тысяч...
Рассказчик. Иван Тимофеевич! Сообразите! Ведь это дело - ведь это такое
дело, что, право же, дешевым образом обставить его нельзя.
Иван Тимофеевич. Диви бы за дело, а то... Другой бы даже с
удовольствием... за удовольствие счел бы... (Придя в себя, обращается к
Рассказчику.) Ну а вы как... какого вознаграждения желали бы? (С горькой
усмешкой.) Для вас, может быть, и двухсот тысяч мало будет?
Рассказчик (горячо). Выслушайте меня, прошу вас! Вы давно уже видите и
знаете мое сердце. Вам известно, страдаю ли я недостатком готовности служить
на пользу общую. В деньгах я не особенно нуждаюсь, потому что получил
обеспеченное состояние от родителей; что же касается до моих чувств, то они
могут быть выражены в двух словах: я готов! Но будет ли с моей стороны
добросовестно отбивать у Балалайкина куш, который может обеспечить его на
всю жизнь? Он - бедный человек, Иван Тимофеевич! И вы знаете, Иван
Тимофеевич, что, несмотря на свой лоск и шик, он с каждой минутой все больше
и больше погружается в тот омут, на дне которого лежит долговая тюрьма. И в
доказательство... (Берет со стола оставленную адвокатом записку, читает.)
"По делу о взыскании 100 рублей с мещанина Лейбы Эзельсона...". Понимаете
ли, какие у него дела? И как ему нужно, до зарезу нужно, чтоб на помощь ему
явился какой-нибудь крупный гешефт, вроде, например, того, который
представляет затея купца Парамонова? (Переводит дух. Всматривается в лицо
собеседника, продолжает.) С другой стороны, ведь не вам придется платить
деньги! Конечно, Балалайкин заломил цену уже совсем несообразную, но я
убежден, что в эту минуту он сам раскаивается и горько клянет свою
несчастную страсть к хвастовству. Призовите его, обласкайте, скажите
несколько прочувствованных слов - и вы увидите, что он сейчас же съедет на
десять тысяч, а может быть, и на две! Наверное, он уже теперь позабыл, что
сто тысяч слетели у него с языка. Почему он сказал "сто тысяч", а не
"двести", а не "миллион"? Не потому ли, что цифра сто значится в записке о
взыскании с мещанина Эзельсона? Я, конечно, этого не утверждаю, но думаю, что эта догадка небезосновательная. Завтра он принесет к вам записку о
взыскании двух рублей и сообразно с этим уменьшит и требование свое до двух
тысяч. Но если бы даже он и окончательно остановился, например, на десяти
тысячах, то, право, это не много! Совсем не много! Ведь поручение-то... ах, какое это поручение! И что вам, наконец? А ему грозит долговая тюрьма!
Неужели деньги купца Парамонова до такой степени дороги вашему сердцу, что
вы лишите бедного человека, который вас любит и ценит, возможности поправить
свои обстоятельства! (Замолкает, выжидая, какое впечатление произвела на
