Обратите внимание, что сервировка стола отличается от древнерусской. Тарелки уже не из драгоценных металлов, а из фарфора, но не из соображений дешевизны. Секрет изготовления фарфора в Европе был открыт совсем недавно, и за изделия из него поначалу платили бешеные деньги. Купить столовый сервиз, подобный тому, что красуется здесь на столе, мог позволить себе только очень богатый человек.

Среди сосудов для питья преобладают стеклянные и хрустальные довольно большие, расширяющиеся кверху стаканы и кубки (те и другие были мало употребительны в древнерусском быту). На некоторых резаны вензеля, государственные орлы, а на одном стакане — вон он стоит у самого подноса со сластями,— если присмотреться, прочтешь ликующую надпись: «Виват, царь Петр Алексеевич!» Разумеется, она видна гораздо отчетливее, когда стакан до краев наполнен кроваво-красным вином.

Попадаются и серебряные сосуды. Главным образом чарки, украшенные чеканными узорами, расписной эмалью или чернью, на которой расцветают пышные золотые цветы. Совсем как в конце XVII в. Однако форма уже не та. Некоторые, правда, похожи еще на чашечки с плоскими припаянными к краю бортика ручками. Но уж очень они мелкие и маленькие — только под водку и крепкие вина годятся — да и поддонцев у них нет. Другие и вовсе необычные: то в виде «корзиночек» с двумя-четырьмя ручками-завитками, то наподобие низеньких стаканчиков на дутых ножках-шариках или птичьих лапах. Одна слава, что чарки...

Есть тут также несколько золоченых с чернью кружек. В былые времена их не очень у нас жаловали. Видно, и сейчас они не слишком в фаворе: на такой громадный столище — одна, две... всего пять штук. Не сразу и заметишь их среди другой посуды.

А вот столь любимых в русском средневековье серебряных горш-кообразных братин и плоскодонных с высокими гнутыми рукоятями ковшей вы здесь, безусловно, не найдете. Разве что за дверцами буфета. Но если станут их оттуда вынимать, то лишь для того, чтобы показать какому-нибудь любознательному гостю-иностранцу, что и встарь на Руси были искусные мастера-ювелиры. Иной же раз снимут с полки массивный, тяжелый ковш. И начинает он, пустой, ходить по рукам. Передают его гости один другому, силятся разобрать надпись, вырезанную по золоченому бортику замысловатой вязью, и почтительно слушают рассказ владельца о том, за какие заслуги перед московским престолом получили он или его ближайшие предки сей дар.

При Петре тоже жаловали серебряными ковшами. Но не за ратные подвиги, не за «художества» (хотя такое и случалось), а главным образом за хорошо и вовремя проведенный таможенный сбор и разные другие мероприятия в интересах казны (к слову сказать, серебряный ковш сохранил свое наградное значение вплоть до 20-х годов XIX в.). За воинские же заслуги, дипломатические, иногда и просто в знак расположения императора к тому или иному лицу жалуют теперь миниатюрные портреты Петра. Они написаны по эмали, а основой служит овальная золотая пластинка. Носят их на шейных лентах наподобие орденов. После Полтавской баталии Петр лично раздавал такие портреты в обрамлениях из алмазов всем штаб- и обер-офицерам, отличившимся в сражении. Может быть, некоторые из них были выполнены Григорием Мусикийским — имя этого первого русского миниатюриста встречается уже в документах 1709 г.

Среди тех, кто собрался на сегодняшней ассамблее, также есть несколько счастливцев, удостоенных подобного знака отличия. «За что это он, за что?» —любопытствует кто-то из недавних «новичков», вполне уже освоившихся с обстановкой. Многие, к своему удовольствию, обнаружили добрых знакомых. Пока в танцах наступил перерыв и дам обносят чаем, всяческими вареньями, лимонадом и горячим шоколадом (они вошли в моду с легкой руки герцога Голштинского), можно посудачить о некоторых из присутствующих.

— Кто этот полный господин с веселым лицом? Тот, что отвешивает — бог мой! — какой церемонный поклон красивой черноглазой даме.

— Госпоже Лопухиной? Неужто вы его не узнаете! Генерал-прокурор Ягужинский. Царь всех балов, он и мертвого расшевелит. Недаром государь поручил ему надзор за ассамблеями.

— А вы слышали, какую штуку-то князь-кесарь недавно выкинул? — вмешивается в разговор третий собеседник. — Да нет, не здесь, в Москве. — На зычный голос словоохотливого рассказчика повернулись еще несколько человек и подошли поближе послушать. — Назвал к себе гостей, а встречать их поставил любимца своего — медведя. Грома-ад-нейший.. . где только такого раздобыл! Так вот, значит, гость только на крыльцо подымается, а навстречу ему этакая махина идет на задних лапах. В передних — поднос со здоровенным стаканом данцигской водки. Загородит Мишка дверь, рычит и поднос в рожу тычет: выпей, дескать, а не то — с жизнью прощайся. Скотина предобрейшая, совсем ручная. Да гостю-то невдомек, у него от страха зубы дробь выбивают. До водки ль тут! А князь Федор Юрьевич из окна смотрит, смеется: «Не упрямься, — говорит, — батенька, выпей, коли от души предлагают».

Смеются и слушатели. Такие медвежьи шутки в те годы мало кого оскорбляли, исключая разве тех, на кого они были направлены.

Время близится к восьми. Ждут императора. Обычно он приезжает в шесть часов, а сегодня что-то запаздывает. Нельзя сказать, чтобы ожидание это было чересчур нетерпеливым. Если у Петра хорошее настроение, обходительнее и веселее его человека нет. Для каждого приветливое или шутливое слово найдется. К одному подсядет перекурить, к другому — за шахматной доской силами помериться. Охотно вступает в деловую или живую, остроумную беседу. Но горе тому, кто, ободренный вниманием и простотой обращения своего собеседника, начнет вдохновенно завираться или, еще того хуже, «в нечестных словах задирать» кого-нибудь из присутствующих. Если в наказание придется осушить «большого орла» — почтеннейших размеров кубок крепкого венгерского, — считайте, что проштрафившийся счастливо отделался.

Неутомимым танцором был Петр Алексеевич, притом и затейник же! Прямо, что называется, на ходу изобретал в англезах и гроссфатерах новые фигуры.

Случалось, однако, государь являлся сильно не в духе. Да вот хоть бы на прошлой ассамблее у светлейшего. Приехал мрачнее тучи. Рта ни разу не открыл, будто язык у него отнялся. Ходил из угла в угол, головой тряс. Хотел вице-канцлер Шафиров его величество от мыслей неприятных отвлечь, начал анекдот какой-то смешной рассказывать. А тот как сверкнет на него очами — Петр Павлович своей историей и поперхнулся. Едва дождались, чтоб уехал.

Внезапно тревожное перешептывание смолкает. Император уже здесь, в зале, с ним и императрица и обе принцессы. Настроен он сегодня отменно хорошо, милостиво улыбается, шутит. Все сразу оживились. А хозяин от счастливого сознания, что дела обстоят как нельзя лучше, устремился к высокому гостю, импровизируя на ходу пышное приветствие. Одно из правил ассамблей нарушено. «Орла, орла ему! — весело кричит Петр, — и всенепременно большого!».

Само собой разумеется, что являвшиеся в первое время на ассамблеи наши боярыни и боярышни были смешны и неуклюжи. Затянутые в крепкие корсеты, с огромными фижмами, в башмаках на высоких каблуках, с пышно расчесанною и большей частью напудренною прическою, с длинными «шлепами», или шлейфами, они не умели не только легко и грациозно вертеться в танцах, но даже не знали, как им стать и сесть. Кавалеры были также под стать дамам, и их, при чрезвычайной неловкости, крайне стесняла одежда: шитые кафтаны с твердыми, как железные листы, фалдами, узкие панталоны, плотно натянутые чулки с подвязками, тяжелые башмаки, висевшие у бока шпаги, перчатки и «аллонжеловые» парики с длинными завитыми в букли волосами. Но мало-помалу все привыкли к новым костюмам. Женщины, выпущенные на свободу, почувствовали силу красоты; в них пробудилось тщеславие и желание обращать на себя внимание; они сделались смелы и развязны. Пленные шведы получили свободный доступ в боярские дома и зарабатывали хорошие деньги, обучая боярышень заморским манерам и модным танцам.

Скоро петровские ассамблеи уже не требовали принудительных мер, и бывшие теремные затворницы и прежние боярские сынки отплясывали столь усердно, что удивляли своей неутомимостью и ловкостью даже иностранцев.