Много слабее и неудачнее профессионального было поставлено в петровской столице, как и по всей России, общее образование. Дворянство почти не заботилось об обучении своих детей. Конечно, в больших городах и особенно в столице было меньше неграмотных недорослей, чем в захолустных дворянских имениях, но все же, несмотря на суровые подчас правительственные мероприятия, образование дворянских сыновей, не говоря уже о дочерях, было весьма недостаточным. В лучшем случае оно находилось в руках домашних учителей, иностранцев, или содержателей частных иностранных пансионов. В 1711 г. в Петербурге были четыре частные школы, о которых сохранилось, к сожалению, мало сведений. Обучали в них языкам, элементам арифметики, танцам и «пристойному обхождению». Так как ученики протестантского вероисповедания смешивались с православными, духовенство относилось к таким школам подозрительно, почему они обычно существовали недолго, тем более что и правительство не очень сочувствовало им, видя в них конкурентов своим школам.

И. И. Неплюев рассказывал в своих записках, что в октябре 1715 г. «по присланному указу перевели нас всех в школу в С.-Петербурге, которой школы был содержателем француз Боро». Однако над школой поставлены были русские «надзиратели» — сначала уже известный нам генерал-адмирал Ф. М. Апраксин, потом граф Г. П. Чернышев, также адмиралтейский деятель, любимец Петра, человек умный и прямой. После него надзирателем был назначен уже упоминавшийся А. А. Матвеев. Таким образом, иностранцы, содержатели пансионов, находились под контролем русских людей, пользовавшихся особым доверием царя. Такие лица, как граф Чернышев, считавшийся отчасти врагом иностранцев, и Апраксин, во многом не сочувствовавший петровским реформам, должны были, вероятно, особенно строго выполнять контроль над иностранными пансионами, подходя к ним с точки зрения защиты русских интересов.

Новая по своему светскому духу и профессиональным целям петровская школа не могла все же вполне оторваться от некоторых московских традиций, от старых методов и форм преподавания. Если и была признана сладость плодов учения, то горечь его корней продолжала считаться обязательной. Даже в таком привилегированном заведении, как Морская академия, дисциплина была жестока. Воспитанники находились под надзором «дядек», вооруженных хлыстами. Побег из школы закон карал смертной казнью, невозвращение вовремя из отпуска — каторжными работами. Правда, постановления эти являлись скорее угрозами, чем предписанием к исполнению, но все же такая угроза висела над ослушниками. Школа была той же службой, и к воспитанникам ее государство относилось с такой же требовательностью, как и к лицам, находящимся на службе.

Противодействие, оказываемое наиболее отсталой частью петровского общества просветительным усилиям царя и его помощников, заставляло последних выступать устно и письменно в защиту просвещения. В писаниях, выпускавшихся раскольниками против царя, нападкам подвергалась и новая просветительная политика: «И учинил по еретическим книгам школы математические и академии богомерзких наук, в которых установил о звездочетия погодно печатать зловерующие календари». Сторонникам Петра приходилось поэтому проявлять большую энергию в защите новой школы и новой науки. Особенно примечательна в этом отношении деятельность Феофана Прокоповича. Переселение в Петербург этого выдающегося писателя и прекрасного церковного оратора сыграло весьма значительную роль в жизни столицы.

С Феофаном Прокоповичем Петр познакомился в 1706 г. в Киеве, куда приехал для основания Печерской крепости. Петр хорошо его запомнил и, видимо, уже тогда решил привлечь в число своих сотрудников. В 1715 г. Прокопович был вызван в Петербург, куда, задержанный в Киеве продолжительной болезнью, приехал только в 1716 г. Здесь он сразу же приступил к энергичной пропагандистской деятельности, сочиняя проповеди, в которых разъяснял реформы Петра и доказывал их необходимость. Одной из наиболее ярких была проповедь Прокоповича, произнесенная им 30 августа 1718 г. в Александро-Невском монастыре. В ней он ссылками на историю доказывал право России на Неву, Ингерманландию и Карелию. «Идеже Александр святый посея малое семя…где он трудился, дабы не безвестна была граница российская, ты престол российский тамо воздвигл еси», — говорил Прокопович, обращаясь к Петру, присутствовавшему на богослужении. Наряду с сочинением проповедей, Прокопович работал над различными богословскими трактатами и особенно над Духовным регламентом. В этой работе ему помогали вытребованные Петром в Петербург из Киева игумен Варлаам Леннецкой и иеромонахи Кохановский и Загурский. В Петербурге были напечатаны многие выдающиеся сочинения Прокоповича: «Розыск исторический» (1721), «Увещание от св. Синода невеждам» (1725) и др.

Обширный дом Прокоповича, окруженный лесом и красиво расположенный, являлся своеобразным литературным салоном петровского Петербурга. Высокообразованный и радушный хозяин всегда привлекал к себе посетителей из числа русских и иностранцев, среди которых светских людей было едва ли не больше, чем духовных. Первый по времени биограф Прокоповича (есть основание думать, что им был академик Байер) говорит, что собрания у Прокоповича были своего рода аттическими вечерами, дававшими обильную пищу для бесед и размышлений. Долгие годы дом Прокоповича играл роль одного из виднейших культурных центров Петербурга.

Любопытны записки А. Болотова середины XVIII в. о его образовании:

«Наилучшим пансионом почитался тогда в Петербурге тот, который содержал у себя кадетский учитель старик Ферре, живший у самого кадетского корпуса; в сей-то пансион меня и отдали…

После отъезда моей матери в деревню, а родителя с полком в Финляндию, остался я один в Петербурге, посреди людей, совсем мне незнакомых. Не могу никак забыть того дня, когда меня привезли домой к учителю и оставили одного. Мне казалось, что я нахожусь в другом мире: все было тут дико, ново. Маленькая постелька и сундучок с платьем составляли весь мой багаж, а дядька мой Артамон был один только знакомый.

Учеников было человек пятнадцать; некоторые на содержании у учителя, а другие прихаживали только всякий день учиться, а обедать и ночевать хаживали домой. Из числа первых был некто господин Нелюбохтин, сын полковника гарнизонного, да двое господ Голубцовых, детей сенатского секретаря. Они жили вместе со мной, и каждому была отведена особливая конторочка в том же покое, где мы учились, досками огороженная. Мне, как новичку, и притом полковничьему сыну, была отведена лучшая с господином Нелюбохтиным, который был мальчик нарочито взрослый и притом тихого и хорошего характера. Голубцовы были меня старше, ибо мне тогда исполнилось десять лет отроду.

Учитель наш был человек старый, тихий и весьма добрый. Он и его жена, такая же старушка, любили меня отменно. Он сам мало нас учил, потому что по обязанности должен был каждый день ходить в классы в кадетский корпус и учить кадетов. Ему доставалось учить нас час в полдень да вечером час.

Что касается содержания и стола, то он был обычный, пансионный, то есть очень умеренный. Наилучший и приятнейший кусок составляли булки по утрам. Обеды же очень тощи и в самые скоромные дни, а в постные и того хуже. Впрочем, иногда помогала ложка-другая щей с говядиной, варимых для себя слугой моим.

Поскольку язык французский я учил еще в Курляндии, то теперь ученье шло успешно и я в полгода обогнал всех моих товарищей и сделался первым в школе. Учение наше состояло в переводах с русского на французский эзоповых басен и газет русских.

Для географии учитель пригласил к нам какого-то немца. Для меня она была особенно любопытна. Европейская карта отпечаталась в уме моем так, что я мог ее всю пересказать. Жаль, что учение географии долго не продолжалось.

Что касается истории, то сию науку в пансионе не учили.

Но сей недостаток я восполнил чтением книг исторических, особенно «Похождение Телемака». Не могу даже пересказать, какую великую пользу она принесла мне. Сладкий пиитический слог французский пленил мое сердце и мысли, и я, достав книгу на русском языке, часто ее перечитывал. Я получил через нее понятие о мифологии, о древних войнах. Словом, сия книга послужила первым камнем, положенным в фундамент моей будущей учености, и жаль, что у нас в России тогда было так мало подобных книг на русском языке. Литература тогда только начиналась, и следовательно, не можно было мне, будучи ребенком, нигде получить книг для чтения».