То был террорист».

Весной 1879 г. в Петербурге сколотилась группа единомышленников.

* * *

Гольденберг, Зунделевич, Михайлов, Соловьев и другие народники-пропагандисты собирались в трактирах, пили водку с дешевой закуской и спорили. Постепенно все они пришли к мысли о цареубийстве. От общих фраз у молодых людей недалек был путь и к практической стороне дела. Нужно было наметить исполнителя, время, место, орудие покушения.

Исполнителем вызвался быть Гольденберг. Но его отвергли как еврея. Покушаться на русского царя должен русский. По той же причине не стали даже слушать поляка Кобылянского.

Исполнителем стал Александр Соловьев. Ему был куплен большой револьвер и несколько граммов яда, чтобы не даться живым.

Михайлов на совете «Земли и воли» сделал сообщение о предстоящем покушении, не называя имени исполнителя. Это вызвало целую бурю. Плеханов и другие категорически против убийства царя. Они считают систематический террор не согласующимся с программой народников. К тому же после покушения неизбежны репрессии, придется ликвидировать типографию, оставить работу среди крестьян.

Но Соловьев уже вшил в брюки потайной клеенчатый карман для револьвера, купил патроны. Он сбрил свою бородку, купил форменную фуражку какого-то гражданского ведомства. Несколько раз Соловьев выходил по утрам на угол Невского и Адмиралтейской площади наблюдать за выходом царя на прогулку. Александр II обычно шел от правого подъезда Зимнего дворца вокруг здания сельскохозяйственного музея и обратно. Прохожих в это время там было мало. По следованию царя дежурили, конечно, филеры.

Ночь накануне покушения Соловьев провел у проститутки. В восемь часов утра он вышел и отправился к Адмиралтейской площади, походил там немного и двинулся по тротуару навстречу царю, появившемуся из-за угла штаба. На расстоянии двух-трех шагов Соловьев стал стрелять. Царь, уже до выстрелов что-то заподозривший, бросился бежать зигзагами к Главному штабу. Он запутался в полах шинели и упал. Соловьева схватили. Он еще успел выстрелом ранить одного из нападавших и раскусить орех с ядом. Но яд оказался выдохшимся и не подействовал.

Дадим слово генералу Н. Литвинову:

«В доме градоначальника нас встретил какой-то хожалый, предложивший услуги, чтобы провести в комнату, где находился стрелявший… Мне бросилась на дверях надпись «Отделение приключений» — в эту дверь мы и вошли... В длинной, но светлой комнате в одно окно было порядочно много народу. Тут были и штатские, и военные, и полицейские... На кожаном диване в полулежачем положении находился молодой человек, лет около тридцати, высокого роста, с длинными русыми волосами и тонкими белесоватыми усами. Он был в толстом осеннем пальто, левая рука его покоилась на колене, головою он уткнулся в угол дивана и правою рукою подпирал щеку. Он имел вид человека в обморочном состоянии. Под ногами на полу были две лужи. Помощник градоначальника мне объяснил, что преступника рвало, он ему давал молоко…»

Литвинов побывал на благодарственном молебствии и снова отправился в дом градоначальника: «Признаюсь, что любопытство страшно тянуло меня к преступнику... Обстановка изменилась. Диван стоял уже не подле стены, а посреди комнаты, на нем во всю длину лицом к свету лежал преступник. Волосы его были всклочены, лицо бледное и истомленное, глаза несколько мутны. Его перед тем только что рвало, благодаря рвотным средствам. В него влили несколько противоядий, и они, конечно, произвели действие, совсем не подкрепляющее силы. Подле него на полу стояла умывальная чашка с порядочным количеством блевоты…»

На выстрелы Соловьева правительство ответило установлением генерал-губернаторской власти на местах, обязательной полицейской пропиской в Петербурге, Москве, Харькове, Одессе и Ялте. Катков в «Московских ведомостях» призывал: «Еще ли государственный меч будет коснеть в своих ножнах? Еще ли не пора явить святую силу власти во всей грозе ее величия? Ее проявления на страх врагам ждет не дождется негодующий народ, беспрерывно оскорбляемый в своей святыне... Пора и всем нашим умникам прекратить праздномыслие и празднословие, выкинуть дурь из головы и возвратиться к частному здравому смыслу...»

Отставного коллежского секретаря Соловьева уголовный суд приговорил к повешению. Это произошло публично на Смоленском поле, куда с утра повалили толпы народа. Вот показалась повозка с приговоренным. Он был одет в черный кафтан из толстого солдатского сукна, черная фуражка без козырька и белые панталоны, заправленные в сапоги. На груди большая доска с надписью «Государственный преступник». Соловьев от священника отказался. Палач надел на неге длинную белую рубаху с капюшоном и длинными рукавами, которые связал. Остальное было секундным делом.

«Именно после крымской кампании,— говорил историк С. М. Соловьев,— стали бранить прошедшее и настоящее, требовать лучшей будущего. Начались либеральные речи. В то время как люди серьезные, мыслящие, знающие, внимательно вглядывались и вслушивались для уяснения себе положения дел, усердно занимались важными вопросами преобразования, люди, которые знали, что неспособны быть впредь способностями, знаниями, тяжелыми, усердными занятиями, выступили в поход первыми.

У них было огромное преимущество — смелость или дерзость, Качества, которые в обществе благоустроенном ведут к тягчайшим наказаниям, но у нас в описываемое время могли повести только к выгодам. Первому произнести громкое слово, обругать, проклясть прошлое, провозгласить, что спасение состоит в движении к новому, в движении вперед во что бы то ни стало, было очень выгодно; внимание обращалось на передового человека; он приобретал значение героя, человека, отличавшегося гражданским мужеством, тогда как теперь никакого мужества в этом не было; при Николае I его бы сослали, куда Макар телят не гонял, да при Николае I он бы и не заговорил; он заговорил теперь, когда произошло неправильное поступательное движение... Началась смута, когда люди ходили, как шальные, ничего не понимая...»

Приезд Александра II во Францию сопровождался антирусскими выступлениями живших там поляков. Их поддерживали французские радикалы. Императору пришлось входить в музей между шеренгами людей, кричавших: «Да здравствует Польша!»

В Париже в Александра стрелял волынский поляк Антон Березовский, но промахнулся.

* * *

После раскола «Земли и воли» эта организация разделилась. Наиболее радикальные, сторонники политической борьбы и террора, образовали партию «Народной воли». В нее вошли Михайлов, Зунделевич, Квятковский, Фигнер, Перовская, Тихомиров, Баранников, Фроленко, Морозов, Пресняков.

Позже были приняты Желябов, Колоткевич, Ширяев и Ошанина.

У нас почти ничего не говорилось о виленском адвокате Зунделевиче, обладавшем огромными связями за границей. Он купил и перевез в Россию две типографии: «Русскую вольную типографию» и типографию «Начала», переименованную потом в типографию «Земли и воли». С 1875 г. он в своих руках держал всех евреев-контрабандистов на западной границе, по его указанию через границу переводились десятки людей, перевозились сотни пудов нелегальной литературы.

Состав «Народной воли» быстро пополнялся. Много сочувствующих ей было среди либеральных адвокатов, врачей, земских деятелей.

Александр Михайлов был сыном землемера из Путивля. Путь в революцию — обычный: учеба в технологическом институте, участие в студенческих волнениях, высылка на родину. Зимой 1875—1876 года в Киеве он знакомится с пропагандистами, получает у них рекомендации и едет в столицу. Там он попадает под покровительство Натансона и Плеханова. Революционная романтика воспламеняет Михайлова. Он даже создает правила конспирации для тайной организации. Каждый революционер, чтобы не вызывать подозрений, должен быть прилично одет. Конспиративная квартира имеет 2—3 выхода, на окнах обязательно выставляются условные знаки. Михайлов составил список всех проходных дворов в Петербурге и требовал от товарищей эти дворы изучить. Ему дали кличку Дворник.