— Еще три или четыре рубля, и будет осел, — говорил отец:
Часто он развязывал заветный узелок и высыпал драгоценную медь. Вместе с матерью он принимался пересчитывать. При пересчете они ошибались и начинали считать заново. Иногда зимою, просыпаясь ночью, мы видели, как мать с отцом пересчитывали деньги, складывали рубли отдельно из пятачков, из двухкопеечных и трехкопеечных монет… Потом прятали узелок в жестянку, а жестянку — в хурджин.
Этой зимой отец нанялся в работники к богатому греку Побле Триандафилову, у которого была мельница и много скота. Сын Триандафилова был офицером. Весною, в марте месяце, отцу заплатили четыре рубля, а за хорошую работу особо подарили старую шинель, в которой он всю зиму работал. И вот наконец‑то была куплена ослица. Мы окружили животное и с восторженными криками ввели его в марак.
Эта ослица, любимица всей семьи, летом принесла нам осленка. Мы очень заботились о своих осликах и с жаром принялись запасать зимний корм. Все лето усердно работали, понемногу рвали траву, сушили ее и по вечерам привозили домой на большом ослике; так мы постепенно заготовили корм на зиму. Осел был большим подспорьем в нашем хозяйстве: он возил с поля кизяк и съедобную траву, отвозил на мельницу тяжелые мешки с пшеницей.
В то время я был уже хорошим подпаском, и отец часто оставлял меня с братьями в поле, доверяя нам все стадо, а сам уходил домой.. Прошел год, и братья стали самостоятельными пастухами, а я остался у отца первым подпаском. Жили мы на новом месте — в селе Александровском.
Вскоре после того радостного дня, когда мы приобрели ослика, крестьяне отказали отцу в пастьбе, и мы перебрались з соседнее село.
Вот тут‑то пригодился ослик! Он перевез все наше имущество— палас, касил, котелок, постельную траву и разные мелочи.
Село, в которое мы перебрались, раньше называлось у курдов Комацар; а новые поселенцы, русские сектанты молокане, назвали его Александровским. Село это (в семи километрах от города Карса) было расположено очень живописно, на самой большой реке Карской области — Карсачай. По берегам реки тянулись обширные пастбища, как громадные пестрые ковры из цветов; дальше хорошо возделанные поля зеленели правильными квадратами и прямоугольниками; их пересекали оросительные каналы, блестевшие на солнце, как серебряные полосы. По другую сторону села находились прекрасно возделанные огороды, где молокане садили картофель, капусту, морковь и другие овощи. Александровка утопала в зелени и цветах; весною, во время цветения фруктовых деревьев, аромат распространялся по всей долине.
Хорошо жилось молоканам, и земли у них были благодатные! Ведь все русские села в Карской области были построены на самых лучших землях, и молокане получили в свое время от 5 до 8 десятин на душу.
Александровка резко отличалась от. соседних армянских, тюркских и греческих селений своей культурностью. Молокане были прекрасными хлебопашцами: они пользовались более усовершенствованными сельскохозяйственными орудиями, пахали поля двухлемешными плугами, сено косили сенокосилками и собирали большими конными граблями, в которые впрягали по две–три лошади. Посев пшеницы, ячменя и других злаков производился рядовыми сеялками на поливных участках. Не удивительно, что хлеб родился у молокан гораздо лучше, чем в соседних селах. Приятно было глядеть на их прекрасно возделанные поля. Благодаря обилию корма молокане держали много скота, и из села на пастьбу выходили два стада овец, два стада коров, одно стадо рабочих быков, одно стадо молодняка — гулевого скота (не пригодного еще для работы и убоя), два стада телят и один табун лошадей.
Жители села Александровского делились на две секты: молокане постоянные и молокане–прыгуны. Каждая секта составляла отдельный приход со своим попом–пресвитером. По воскресеньям прыгуны собирались в молитвенный дом и «дрыгали» под песни и псалмы, состоявшие из бессмысленных слов, например:
Город чудный, превеликий
На евратских берегах,
Обманул плут лукавый.
Ослепил им глаза.
Малый люд идет направо,
А налево—всей толпой …
Учение молокан, основанное на евангелии, гласило: «Люби ближнего своего», «Помогайте друг другу». Все молокане называли друг друга братьями и сестрами. И тем не менее я видел у них много зла и жестокости. Молокане себя называли «божественными», а всех других людей считали какими‑то нечистыми и скверными существами. Молокане–кулаки, «благодетели», как их иногда называли в насмешку, страшно эксплоатировали и нас и своих односельчан–бедняков и подчас жестоко били малышей–пастушат; случалось, что после таких побоев мы несколько часов лежали без сознания. Я знал и взрослых пастухов, которым «благодетели» — молокане поломали руки, ноги, ребра. Помню например, что в Алаксандровке жил пастух Мсто, которому кулак Матвей поломал руки, кажется, за то, что он с опозданием пригнал быков, а может быть, и за то, что два быка попали к нему в огород, — точно не помню.
Богаче всех был пресвитер секты постоянных молокан некий Селиверстов; он же был старшиною. Пресвитером секты молокан–прыгунов был Матвей Лукерин, самый жестокий эксплоататор бедноты.
Не мы одни пасли громадные стада молокан; кроме нас, было еще несколько пастухов, которые также влачили довольно жалкое существование; но они были большей частью люди бессемейные или малосемейные и поэтому жили несколько лучше. Взрослый бессемейный пастух мог прожить на свой заработок: он был сыт и одет. Помню одного из этих пастухов, двадцатилетнего Джавое Пир–Кале, который очень дружил с моим отцом. В зимние вечера он иногда приходил к нам и рассказывал детям интересные истории из своей жизни; мы все его очень любили за открытый и приветливый нрав и вовсе не обижались, когда он дергал шалуган за ухо, чтобы водворить тишину, в комнате. Он жив до сих пор, и я виделся с ним не так давно в селе Большой Джамушлу, в 7–м участке Ленинаканского уезда; встречаясь со мною, он часто вспоминает, как учил меня когда‑то уму–разуму.
НАПАДЕНИЕ ВОЛКОВ
Осенью вблизи нашего села часто появлялись волки. Они таскали из стада баранов. Мои родители всегда беспокоились за целость стад, которые мы пасли; в особенности они боялись, за меня, зная, что такой малыш вряд ли сумеет отбиться от волков. Когда я вечером пригонял стадо и при проверке оказывалось, что все бараны целы, отец и мать громко повторяли «шыкыр–ж-худе», т. е. «слава богу, что и сегодняшний день прошел без ущерба для нас».
Когда травы в поле начинали засыхать, жить становилось труднее. Без съедобных трав, которые составляли существенную часть нашего питания, мы никак не могли наесться досыта, и это голодное время продолжалось до тех пор, пока не поспевала пшеница. Тогда мы могли утолять свой голод поджаренными зернами. Сорвав пучок колосьев, мы солому поджигали спичкой и затем переворачивали пылающую солому палкой из стороны в сторону, не давая колосьям сгореть: так поджаривалась пшеница в своем же пламени. Затем мы без промедления разбрасывали костер, чтобы зерна могли остыть и чтобы не загорелась пшеница в поле. Хорошо поджаренные зерна разминались в подоле, и получалось довольно вкусное кушание, по–курдски «калинок».
После уборки пшеницы нечем было поживиться на опустевших полях; стряпать «калинок» не приходилось. Зато в огородах поспевала картошка, и мы каждое утро выпрашивали у молоканок по нескольку картофелин. Если хозяйки скупились и прогоняли нас с пустыми руками, то мы, побуждаемые голодом, тайком пробирались в огороды и воровали. Так или иначе, а картошка была добыта; мы собирали кизяк, — складывали его в кучу и разжигали; голодные, мы с нетерпением ждали, пока прогорит костер и можно будет положить картошку в оставшийся жар. Печеный картофель ели с наслаждением, посылая его солью, захваченной из дому. Если мы воровали, то только по нужде. Ведь пастухи получали свою заработанную пшеницу не раньше осени, по окончании пастьбы, а до этого срока надо же было чем‑нибудь питаться! Часто бывало просишь–просишь хозяек дать хоть что‑нибудь поесть; некоторые из них охотно давали нам хлеба, а другие отказывали, и это бывало гораздо чаще.
