тогда во мне рождалась к ней ненависть.

Потом началась война, папа ушел на фронт, а меня

определили в детский дом. У моих новых друзей тоже не было

мам и пап, поэтому о матери своей я снова заговорил во

второй раз уже в сорок пятом году, когда окончилась война,

заговорил с отцом как мужчина с мужчиной. Мне было тогда

пятнадцать лет. Отец рассказал всю правду и затем показал

фотографию красивой молодой женщины. Это была та,

которая легко оставила двухлетнего своего ребенка и затем на

протяжении тринадцати лет никогда не интересовалась им. Я

не мог назвать ее матерью и жестоко, с недетским упреком

спросил отца, возвращая ему фотографию: "Зачем ты ее

хранишь?" Мой бравый генерал, кажется, даже смутился от

таких неожиданных слов, взглянул на меня долгим,

пристальным взглядом, все понял и вместо ответа разорвал

фотокарточку на мелкие кусочки.

Примерно через год после этого - отец тогда уже работал

в Туле - она каким-то путем раздобыла наш домашний

телефон и позвонила. Я был один дома. Женский голос

спрашивал Алексея Макарыча. Я ответил, что он на работе. "А

это кто? Это ты, Вася?" - "Да, это я". - "Ну здравствуй. Это я,

твоя мама". Я был ошеломлен. Вот так просто, дерзко, нагло,

словно: "Здрасьте, я ваша тетя". Я растерянно молчал. Она,

должно быть, поняла мое состояние, заговорила снова, уже

слишком ласковым, до приторности, голосом: "Ну что же ты

молчишь, мой мальчик? Это я, твоя мама". - "У меня нет мамы,

- угрюмо и решительно выдавил я и неожиданно для самого

себя по-взрослому прибавил: - Женщина, которая бросает

своих детей, не может называться матерью". И положил трубку.

Меня лихорадило. Я не могу сейчас передать того состояния, в

которое поверг меня этот неожиданный жестокий звонок.

Мысленно я продолжал разговаривать с ней, дерзко,

язвительно, задавая беспощадные вопросы: "Где ты была все

эти тринадцать лет? Почему ни разу не поинтересовалась

своим сыном, который так и не узнал теплоты материнской

ласки?" Потом я бросился на диван и зарыдал. Очевидно, это

была истерика. Мне хотелось скорее обо всем рассказать отцу,

но он почему-то в тот день долго не возвращался домой. Я

звонил ему на работу - и там не застал. Оказывается, он

встречался со своей бывшей женой. Он ее, очевидно, по-

прежнему любил. Тогда я пошел к Маше Павловой и все

рассказал ей - про неожиданный звонок и как я отвечал. Маша

сказала, что я поступил правильно, с пафосом говорила что-то

о достоинстве и гордости. Домой я вернулся поздно, часов в

десять. Отца все еще не было. Он пришел через полчаса,

взволнованный. И по его коротким, но пристальным, каким-то

тайным взглядам, которые он бросал на меня украдкой, я

догадался: они встречались. Тут произошел наш новый

разговор о матери. "Она жаловалась, что ты с ней

разговаривал дерзко, - сказал отец. Я промолчал, едва

ухмыльнувшись: она еще жалуется! Отец, должно быть, понял

меня, продолжал: - Конечно, я тебя понимаю, она заслужила...

но вместе с тем... мне ее жалко". Странно было слышать это

неожиданное признание: он жалеет ее. На самом деле он ее

любил, но я тогда был далек от такой мысли и не умел

разбираться в подобных тонкостях. Я спросил сухо и

ожесточенно: "Что она от нас хочет?" - "Со вторым мужем

разошлась, - отвечал отец, как бы заходя издалека и стараясь

смягчить меня. - Тебя вспомнила. Раскаивается, прощения

просит. . В общем, хочет вернуться к нам", - заключил со

вздохом отец, поняв ненужность долгих словесных экскурсов.

"После того как узнала, что ты генерал", - язвительно бросил я.

"Возможно, - согласился отец и потом после долгой паузы,

необходимой, чтобы решиться на серьезное, спросил, глядя на

меня ласково, дружески, как равный на равного: - Так как

будем решать? Примем ее или нет?"

Я знал, что решение зависит от моего ответа: как я скажу,

так и будет, смутно догадывался, что отец в общем-то склонен

пойти на примирение, но я ответил без запальчивости: "Нет!" -

и в голосе моем прозвучала жесткая непримиримость.

В это время я ненавидел ее и как-то сразу мысленно

представил себе приход в нашу семью чужого, незнакомого

мне человека, к которому я настроен враждебно. Не знаю, как

для отца, а для меня - тогда я был в этом уверен - начнется

невыносимая жизнь, своего рода трагедия, которую я уже

однажды пережил, когда бабушка сообщила мне о матери.

Умом, рассудком я понимал, что нельзя плохо говорить о

матери, нельзя обижать того, кто дал тебе жизнь, но сердце не

хотело с этим соглашаться, сердце протестовало. Эта

женщина искалечила мне душу и сделала несчастным моего

отца. Мне приходили на память слова из песни, которую со

слезой напевала бабушка Степанида Никаноровна: "Жена

найдет себе другого, а мать сыночка никогда". Очевидно, я по-

своему понимал эти слова, и спазмы сжимали мне горло.

Личная драма наложила отпечаток на мой характер, стала

причиной моего настороженного, недоверчивого отношения к

женщине. Хотя я понимаю всю несправедливость этого

отношения, но ничего с собой поделать не могу, как тот,

однажды обжегшийся на молоке, который потом всю жизнь

дует на воду.

Ирина - другое дело. Она особенная женщина и,

пожалуй, исключение из правила. Когда-то в далекие годы

студенчества я любил ее тихой, застенчивой любовью, тайно

от всего мира, не решаясь открыть свои чувства даже ей. Я

знал, что у Ирины есть жених - курсант военно-морского

училища по имени Марат. Потом уже, когда она стала его

женой, я встретил их как-то в Летнем саду - столкнулись лоб в

лоб, - и она познакомила меня со своим молодым супругом -

лейтенантом военно-морского флота. У меня не было тогда к

Марату чувства неприязни или зависти, я трезво рассудил: что

ж, парню повезло, и надеялся, что когда-нибудь и мне повезет,

что моя Ирина где-то ищет или ждет меня, ждет, когда я ее

разыщу. И я пошел к ней навстречу, предварительно

нарядившись в форму офицера-медика военно-морского

флота, как будто в одежке заключался секрет везения. Я искал

свою судьбу на берегах Баренцева моря, среди моряков

Северного флота, и однажды случайно в глухом приморском

селении Оленцы встретил... Ирину Инофатьеву. Впрочем,

тогда она уже не была Инофатьевой, носила свою девичью

фамилию, но я не знал, что она разошлась с Маратом. Мне

явно не везло: не было времени поговорить с ней по-

настоящему. Прибыв на специально посланном миноносце в

бухту Оленецкую, я сделал неотложную операцию больному и

должен был немедленно возвращаться в Завируху: эсминец

меня ждал у стенки. Разговаривали с Ириной мы накоротке в

ее врачебном кабинете. Из чувства щепетильности, какой-то

ложной неловкости я не спросил тогда о ее семейной жизни, а

сама она тоже промолчала. Именно тогда она была одинока и

совершенно свободна. Ведь это уже потом, после нашей

встречи в Оленцах, они поженились с Андреем Ясеневым -

любимым учеником ее покойного отца, адмирала Пряхина

Дмитрия Федоровича.

Впрочем, едва ли это была роковая случайность, что

тогда, в Оленцах, я не узнал, что Ирина совершенно свободна.

А если бы и узнал, что было бы? Ну допустим, самое большое

- я мог открыть ей свою тайну, признаться в своих чувствах к

ней. По-моему, она уже тогда любила Андрея, а во мне же

видела лишь своего коллегу, и не больше. Хотя, кто их

разберет. Вот я думаю: а Марата она когда-нибудь по-