поняла, как неуместны были мои шпильки насчет столицы.

Теперь мне стало ясно, почему на вечере у Шустовых Андрей

был такой задумчиво молчаливый, отрешенный. В нем

постепенно и напористо зрело трудное, нелегкое решение,

зрело во внутренней борьбе с самим собой. И я сказала:

- Андрюша, ты же отлично знаешь, что я тебя всегда

поддержу. И теперь думаю, что ты правильно решил.

- Нет-нет, это еще не окончательно, - быстро перебил он.

- Вот съездим в деревню. Будет время еще подумать, все

взвесить. А потом уж, на обратном пути... решим.

Глава третья

ГОВОРИТ МАРАТ

День наступал скверный, оттого что я не выспался и

оттого что вчера перебрал норму, спьяна оскорбил Гомера

Румянцева и поссорился с Евой. И еще, кажется, лишнего

сболтнул в разговоре с этим американским физиком Мором -

родным братом нашего знаменитого физика Евгения

Евгеньевича Двина, фамилия которого ничего общего не имеет

с отличным армянским коньяком. Собственно, настоящая

фамилия Евгения Евгеньевича - Мордвин. Когда-то в

молодости братья учились в Берлине, оба одаренные физики.

Потом старший, Евгений, осел в Москве, младший - в

Соединенных Штатах Америки. Но чтобы их не путали в

научном мире, братья поделили фамилию на две части.

Михаил - теперь его звали Майкл - взял меньшую, но зато

первую часть и стал Мором, а Евгений - вторую и стал Двином.

Я проснулся от жестокой жажды: во сне я пил, пил и пил квас,

выпил целую бочку, но жажду утолить не смог. Первая мысль,

едва открыл глаза: где я сегодня ночую? Взгляд напоролся на

абстракционистский "шедевр" Эрика Непомнящего, висящий в

спальне, и я сразу сообразил: ночую дома. На душе потеплело.

Вот за это я люблю картину Непомнящего - по утрам она

доставляет мне радость. Приносить людям радость и

наслаждение - не в этом ли смысл подлинного искусства? А

еще находятся ретрограды и оболтусы, которые считают Эрика

бездарным шарлатаном и дельцом. Нет, Эрик настоящий

художник-новатор, и в обиду я его не дам.

Рядом с кроватью на тумбочке - кувшин с квасом. Квас

оказался не очень холодным, но выпил я его с удовольствием.

Я был один в квартире. Жанна с ребятами на даче. И тотчас

же - телефонный звонок. Я вздрогнул. Я всегда вздрагиваю при

звуке звонков, особенно телефонных. Как это я не догадался

выключить на ночь телефон? Значит, был хорош. Прежде чем

взять трубку, я быстро прикинул: кто бы мог звонить? Из

редакции по пустякам беспокоить не станут. Может, от

Никифора или сам тесть? Начнет драить, читать наставления

и угрожать... А может, лучше не брать трубку? Звонок. Еще

звонок.

- Я слушаю.

- Ты дома? - Это звонит жена. И какого ей черта надо?

Неужели не понимает? Я же ее не беспокою, как договорились.

Полная свобода. И не мешать друг другу.

- Нет, в гостях, - раздраженно бросаю в трубку.

- Я сегодня не поехала на работу: у Никитки вдруг

поднялась температура - тридцать семь и две. Вчера

накупался, весь день из воды не вылезал.

- Врач был?

- Только что вызвали.

- Ну ничего: у него дедовское здоровье. Я позвоню.

И все. Больше говорить нам не о чем. Это единственное,

что нас связывает, - дети. Никитка, Дунечка и Юлиан. Да еще

связывает нас тесть. Вернее, меня связывает по рукам и

ногам. Когда я было твердо решил порвать с Жанной и

открыто, так сказать, официально, уйти к Еве, у нас с тестем

состоялся неприятный разговор. Сначала он пробовал меня

увещевать, говорил о детях, которым нужен отец, о том, что

Жанна и так дает мне полную свободу, что ему известно о моих

связях с другими женщинами, что, конечно, любовь проходит,

но это вовсе не достаточная причина для разрыва. Семью

надо сохранить. С годами, мол, все уляжется, притрется,

плохое забудется и тому подобный вздор. Я попытался

возразить на высоких нотах, что-де жить без любви

безнравственно. И тут он взбеленился. Застучал кулаками и

обрушил на мою голову лавину оскорбительных слов. Каких он

только мне ярлыков не навешивал, один тяжелее другого:

бездарь, мерзавец, авантюрист, растленный тип, проходимец,

жулик, подонок, сукин сын, щенок. Все эти регалии я с, полным

основанием, так сказать, по заслугам мог бы вручить и ему. Но

я молчал, потому что в его громовой речи кроме преамбулы,

состоящей из оскорблений и унижений меня, как личности,

была довольно решительная угроза сделать из меня "ничто".

- Вспомни, кем ты был шесть лет назад. Я сделал из

тебя человека! Без меня ты ничтожество. Гнида...

Словом, я тебя породил, я тебя и убью. Дурак,

возомнивший себя Наполеоном. И по своей глупости считает,

что он меня породил. Если уж говорить откровенно, так всем,

что во мне есть, я обязан моим друзьям, таким, как Евгений

Евгеньевич Двин - ученый с мировым именем, великий мудрец,

ученик и последователь самого Эйнштейна, как Савелий

Адамович Чухно - любимый ученик Эйзенштейна, слава и

гордость советского киноискусства, как Гомер Румянцев -

самый талантливый из всех международных обозревателей,

политик, дипломат, публицист высшего класса или как мой

скромный, умный заместитель, великолепный журналист и

организатор Гриша Кашеваров. Они меня воспитали, обучили,

сделали из меня журналиста. Я благодарен судьбе, которая

связала меня с этими людьми. Эти люди высокообразованные,

талантливые, блестящие организаторы и новаторы, творцы

широкого диапазона, люди гибкого ума, чуткого ко всему

новому и передовому.

Я люблю Еву - самую яркую звезду нашего экрана, и во

имя этой любви я готов был жертвовать всем. Уж без крова и

без хлеба не останусь - я верил моим добрым друзьям и знал,

что они не оставят меня в беде. Ни меня, ни тем более Еву уже

не устраивали наши полулегальные отношения. Она как-то

сказала: "Делай, милый, выбор - или, или. Так я больше не

могу". Ее руки добивался известный композитор. О

создавшейся ситуации, о крупном разговоре с тестем и о своем

решении порвать с Жанной и уйти к Еве я рассказал Савелию

Чухно. На него это произвело ошеломляющее впечатление, но

он не охнул, не сделал большие глаза, не обозвал меня

сумасшедшим. Он просто, по своему обыкновению, скривил

кроваво-красные губы, ухмыльнулся как-то странно своей

дьявольской ухмылкой и, не глядя на меня, обронил спокойно:

- Когда бог хочет кого-нибудь наказать, он лишает его

разума. Чем ты не угодил всевышнему?

- Я серьезно. Мое решение окончательно, - твердо

сказал я.

Он не сразу мне ответил. Болезненно поглядел на меня.

Глаза его стали грустными-грустными, лицо помрачнело.

Сказал очень тихо и по-отцовски душевно:

- Я понимаю, что это серьезно. Чертовски серьезно. И

Ева, конечно же, стоящая женщина, океан любви и страстей. В

этом океане нетрудно потерять голову даже опытному

капитану, если у него чуть-чуть не хватает трезвого ума. - И

снова обласкал меня доверчивым отеческим взглядом, в

котором было что-то просящее и в то же время требовательно-

неумолимое, до жестокости. Продолжал: - Я помню: раньше,

перед тем как принять серьезное решение, ты всегда

советовался с друзьями. И никогда об этом не жалел. Верно

говорю?

Я кивнул.

- Почему же сейчас, черт возьми, - он не выдержал,

взвинтился, - почему ты не советуешься, прежде чем решиться

на самоубийство?! Явное самоубийство. Больше того - ты

убиваешь своих друзей, убиваешь журнал!..

Вдруг умолк, сделался угрюмым, лицо исказилось в

каком-то лихорадочном смятении. Я терпеливо ждал, что он