ударил, что я так озверел. Он обозвал меня...

- Ну да, озверел, - в тон поддакнул Струнов. - А тут, как

на грех, под рукой оказался предмет, который, сказывают, в

мешке не утаишь.

- Я ж говорю - я защищал свою честь...

- Да я понимаю, - опять с подначкой ввернул Струнов: -

И, защищая честь свою, прихватили чужие деньги. Так сказать,

между прочим, походя. Зачем покойнику деньги? Не возьмет

же он их в могилу? Верно?

Едкая ирония осветила лицо Струнова, а в глазах по-

прежнему сверкали огоньки ненависти и презрения. Когда

Маклярского увели, я задал Струнову только один вопрос,

который меня больше всего волновал на протяжении всего

допроса:

- Что ему дадут?

Струнов пожал плечами, сказал:

- По закону и по справедливости ему полагается

"вышка", то есть расстрел. Но... всякие бывают "но". Подобные

додики как-то умеют обходить законы, которые они в

совершенстве знают. Он уже ориентируется на статью сто

четвертую - не умышленное убийство, совершенное в

состоянии сильного душевного волнения, наказывается

лишением свободы на срок до пяти лет или даже годом

исправительных работ. Он, конечно, рассчитывает на

минимальное...

Я уходил от Струнова с таким чувством, как будто

побывал где-то на другой планете, взволнованный и

потрясенный. Вот мы живем, трудимся, радуемся и грустим и

как-то не видим или не замечаем мерзостей преступного мира,

потому что непосредственно не сталкиваемся с ним, а не

сталкиваемся потому, что в нашей стране этот преступный мир

сравнительно невелик, пожалуй даже ничтожен, а придет

время - он вообще сгинет, исчезнет. Иногда, в сколько-то лет

раз, услышишь: где-то кого-то ограбили, убили, и это уже

звучит сенсацией. Я как-то не представлял себе до

сегодняшнего дня всей сложности работы милиции.

Собственно, и сейчас я скорее почувствовал ее нутром, чем

увидел в полном объеме, но что-то новое появилось в моем

отношении к людям, стоящим на страже общественного

порядка, к солдатам в синих шинелях. До гостиницы шел

пешком, хотел успокоиться, отвлечься от горестных дум, но это

оказалось безнадежным делом. Я мысленно спрашивал кого-

то очень авторитетного: неужели этому раскормленному

зверенышу сохранят жизнь? Зачем, во имя каких идеалов и

принципов? Ведь он завтра снова убьет человека запросто.

Что для него жизнь человеческая? Для таких существует

только свое "я" и больше ничего. Все другие люди для такого

Маклярского - это скот, который можно стричь, доить, резать.

Не хватило денег на коньяк - что за беда! Вышел на улицу,

ограбил первого встречного, а чтоб тот не смел протестовать,

лишил его жизни. Просто, как в джунглях гангстерского мира. Я

думал о шофере, который жил, работал, мечтал, у которого,

наверно, есть семья - дети, жена, мать... Неужели сохранят

убийце жизнь? И неужели Струнов не сделает все, от него

зависящее, чтоб убийца получил положенную ему по закону

кару?..

Глава вторая

ГОВОРИТ ИРИНА

В первые минуты мне показалось, что Василий совсем не

изменился с тех пор, как я видела его у нас в Заполярье на

Северном флоте. Потом присмотрелась - ну нет, куда там, как

еще изменился! Нельзя сказать, чтоб пополнел, он просто

возмужал, раздался в кости. И поседел. Волосы поредели,

совсем белые, стрижены коротко и зачесаны на гладкий, без

единой морщинки лоб. И лицо тугое, чистое, тоже без морщин,

вполне могло сойти за лицо юноши, если б не две крупные,

глубокие складки у рта и суровый, жесткий, какой-то

встревоженный взгляд. Новое появилось в его движениях и

жестах, резких, крутых, неожиданных. Я помню Василька

Шустова в институте и на флоте: он всегда выделялся

сдержанной скупостью жестов, немногословием и вдумчивой

сосредоточенностью. Теперь все это заслонялось

напряженной собранностью, нервозной подозрительностью.

Он как сжатая стальная пружина. Видно, досталось ему в

жизни, судьба не щадила его.

У Шустова отдельная квартира из двух изолированных

комнат - столовая и спальня. Столовая, она же и гостиная, -

квадратная, просторная, с двумя окнами - на улицу и во двор. У

окна - письменный стол. Два больших шкафа, до предела

набитых книгами. Телевизор в углу возле торшера. На стенах -

три пейзажа: море с крутой волной, коснувшейся белым

гребнем встревоженных облаков, пронизанных сверху

золотистым лучом; зимний лес в нежно-розовых снегах и

цветущий, весенний сад - сплошной, от рамки до рамки, с

двумя ульями и пчелиным роем на переднем плане. Никаких

сервантов с хрусталем и фарфором, никаких вазочек и

статуэток. Это добро хранится в кухне.

Василий был дома один - в комнатных туфлях, в сером

свитере и при галстуке. Подтянутый, без малейших признаков

полноты. На мой вопрос о семье он как-то смущенно

улыбнулся - улыбка смягчила его лицо, осветила прежнего

Шустова, - ответил, резко разведя руками, - жест нового

Шустова:

- Живем вдвоем с отцом.

Ответ озадачил меня, и, поймав мой откровенно

вопросительный взгляд, Шустов пояснил, освобождая меня от

дальнейших любопытных вопросов:

- Старый холостяк. Неисправимый.

И снова - мягкая виноватая улыбка. Каким-то чутьем я

поняла, что дальнейшие расспросы о его семейных делах

нежелательны. Андрей поинтересовался его отцом, и Василий

с воодушевлением, раздвигая брови, отозвался:

- Батя у меня что надо - настоящий мужчина.

Негнущийся. Таких теперь не часто встретишь.

Уже эти первые и, в сущности, общие слова подогревали

любопытство не столько своим, так сказать, буквальным

смыслом, сколько самим тоном, каким они произносились.

Оказывается, отец - его кумир. О нем он говорил с

трогательным уважением и завидной гордостью, без той

снисходительной иронии, с которой говорят иные сыновья о

своих здравствующих "предках".

- Пенсионер, не знающий покоя. Уходит из дому рано

утром и возвращается поздно вечером. И все дела. Конца краю

нет. Его здесь "другом народа" зовут. Как Марата. Того,

настоящего, французского Марата, а не Инофатьева. -

Последние слова сорвались у него произвольно, потому он

посмотрел на меня взглядом, просящим прощения. Желая

смягчить вину, сказал: - Кстати, он ведь теперь в Москве,

Марат Инофатьев. Занимает высокий пост - зятя заместителя

министра. Во куда хватил: ни дать ни взять - просто зять!

Я видела, что Андрею неприятно было слушать о

Марате, одно упоминание этого имени выводило его из

равновесия. Прежде всегда спокойный, выдержанный, он в

последнее время нередко терял самообладание. И особенно, я

это заметила, когда речь заходила о Марате. Странно, почему?

Я никак не могла понять. Ревность? Не может быть. Ревновать

меня к бывшему мужу, с которым я не виделась уже несколько

лет и который - Андрей это хорошо знает - для меня

совершенно безразличен, чужой, словно мы никогда с ним не

были знакомы, - по меньшей мере безрассудно. И сейчас

Андрей переключил разговор:

- А он у вас работает, отец?

- Да нет же, формально нет, чистый пенсионер, - ответил

Василий. - А на общественных началах - с утра до ночи, без

выходных. Иначе не может. Да, так я уже говорил: одни его

"другом народа" называют, другие - чудаком, третьи -

кляузником. Когда его проводили на пенсию, батя сам себе

придумал оригинальную должность: помогать людям. Всяким.

Знакомым и незнакомым. Человек попал в беду - Алексей

Макарыч Шустов тут как тут. Посоветует, похлопочет, будет