Вспомнил Ирину и почувствовал тотчас же тихую сжимающую

боль в душе, которую ничем заглушить нельзя, а можно лишь

перетерпеть. И понял я, что так будет всегда в жизни людей, и

через сто и больше лет после нас, когда исчезнут потемки

полярной ночи, растает лед на Северном полюсе, вырастут

пальмы у ныне холодных скал. Люди будут жить легче, проще,

красивей и, очевидно, интересней нас. Но любить они будут

так же, как и мы, и страдания, приносимые любовью, вряд ли

будут отличаться от наших. И под пальмами далекого

Заполярья среди счастливых влюбленных пар будут тосковать

и грустить одиночки, ищущие свою судьбу.

В этот вечер дома меня ждал сюрприз - письмо от

Ирины. Сердце забилось, свело дыхание. Я читал обратный

адрес на конверте и боялся его распечатывать.

Иринка...

Включил свет и стоя, не снимая шинели и шапки, начал

читать.

Письмо было длинное, взволнованное. Я прочитал его

сразу, одним дыханием, быстро-быстро. Затем начал снова,

медленно, останавливаясь после каждого предложения. Но из

всего длинного горячего письма я схватил лишь одно: Ирина

возвращается в Оленцы!

Хотелось сказать об этом всем-всем, всему баренцеву

побережью: Иринушка едет!.. Вы слышите, холодные волны и

голые скалы! Слышите, Лида и Захар, Сигеев, Новоселищев,

лейтенант Кузовкин! Дочь адмирала Пряхина едет работать

туда, где воевал и служил ее покойный отец, замечательный

русский человек, настоящий советский моряк.

Я спрятал письмо в карман кителя у самого сердца и

вышел на улицу. Было темно и ветрено. Холодом дышал

Северный полюс. Где-то недалеко в океане шел снег. Я не

сразу решил, в какую сторону идти. И по привычке направился

по проторенной тропинке к причалу, где стояли наши корабли.

Огоньки на мачтах тускло мигали, раскачиваемые ветром.

Отражение их плавилось и разливалось в темной и густой, как

деготь, бухте.

Я постоял немного и вдруг вспомнил, что именно здесь

любил стоять адмирал Пряхин. Отсюда вверх начиналась

Пряхинская улица. И я медленно пошел по ней, слабо

освещенной, как, впрочем, и большинство улиц, а вернее,

улочек Завирухи. Прошел мимо столовой, миновал

парикмахерскую. Света в окнах не было. И вот передо мной

деревянный домик, в двух окнах не очень яркий свет.

Почта. Я остановился в раздумье, чувствуя у груди своей

Иринкино письмо. Почта уже закрыта, но телеграф работает,

это я знал. Подошел к окошку, попросил телеграфный бланк.

Написал коротко: "Телеграфируй отъезд. Жду". Потом подумал

и добавил: "Очень жду. Твой Андрей".

Девушка за окошком, молоденькая, светловолосая, с

веснушками на носу, быстро оформила телеграмму и, подавая

квитанцию, посмотрела на меня такими понимающими

глазами, что я не утерпел и сказал ей:

- Она приедет. Это дочь адмирала Пряхина.

И девушка подтвердила:

- Обязательно приедет.

"Она приедет, она приедет!.." - стучало сердце, и

пьянящая горячая влага разливалась по всему телу, туманила

мысли.

Завируха спала, погруженная в холодный полумрак.

Светлячками мерцали редкие уличные фонари. Я шел

Пряхинской улицей и думал о том, как здесь, в далекой, но

ставшей мне родной Завирухе, сбежались наши тропинки, а

может, и широкие пути-дороги, хоть и поздно, после долгих,

мучительных и совсем ненужных блужданий. Душа моя,

переполненная счастьем, пела, а в памяти друг за другом

всплывали образы людей, мимо которых пробегали наши

дороги: Марина, за которую я был искренне рад, и

библиотекарша, смотревшая на меня сегодня с маленьким

злорадством и тайной надеждой, Марат и Дубавин, вспоминать

о которых не хотелось, и славные, чистые душой оленецкие

друзья Ирины - Захар и Лида, Кузовкин и Новоселищев. И

наконец, Игнат Сигеев. О последнем думалось почему-то

больше всех. Было жаль его, человека цельного и красивого.

Понял я, как трудно будет такому найти в жизни сердце,

которое откликнется на его зов, и нелегко ему будет забыть

Ирину, которую он любил.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ДРУГ

Глава первая

ГОВОРИТ АНДРЕЙ

Я наивно думал: сядем в поезд - и все уладится, на душе

установится покой и равновесие, мысли уложатся в порядок:

старые, до боли гнетущие, останутся на перроне вокзала,

брошенные мною навсегда, а на смену им придут новые и

осветят мне дорогу в завтра. Но такое, оказывается, просто

невозможно. Прошлого нельзя вырвать из сердца, зачеркнуть

в памяти. Оно, как шрамы от глубоких ран, - навсегда.

Мы ехали ко мне на родину, к матери моей, на мою

Брянщину. По пути решили остановиться на несколько дней в

Москве. А потом... потом в Ленинград, к теще, где нас ждала

отдельная квартира, где можно найти подходящую работу. Для

начала хотя бы для Ирины. Она врач, с ее специальностью

устроиться легко, особенно в большом городе. Я о своей

будущей работе пока еще не думал. Я был растерян.

Ирина предложила ехать прямо в Ленинград, сначала

определиться, а потом уж можно и в деревню наведаться. Я не

соглашался.

- Если тебе не хочется ехать в деревню, езжай прямо в

Ленинград. А мы с Катюшей навестим мою мать. Ты хочешь к

бабушке Тоне? - спросил я Катюшу.

- Хочу. Только с тобой и с мамой.

- А к бабушке Поле хочешь? - спросила Ирина.

- Тоже хочу. Только вместе с вами.

- Ну тогда поедем к бабушке Поле, - сказала Ирина.

У бабушки Поли, в моей родной деревне, Катюша была

всего один раз три года назад, совсем еще маленькая,

двухлетняя, и теперь она не помнит ни бабушку, ни деревню,

хотя все время говорит, как она будет там кормить цыпляток и

собирать на грядках клубнику.

Катюша спит с Ириной на нижней полке. Уже далеко за

полночь. Через три часа - Москва. А я не могу уснуть и уж,

наверно, до самой столицы не сомкну глаз. Мне никак не

удается избавиться от тягостных дум. Я не нахожу верного

ответа на самый главный вопрос своей совести и сердца: как

могло случиться, что я, посвятивший всю свою жизнь Военно-

Морскому Флоту, командир дивизиона противолодочных

кораблей, старший офицер, которому нет и сорока, который,

можно сказать, в расцвете сил, уволен в запас?

В длинном коридоре купейного вагона в этот ночной час

пусто. Поезд долго идет без остановок, и это не мешает мне

думать. Я смотрю в черное окно и много курю. Раньше я не

курил. Ирину это беспокоит:

- Очень вредно начинать курить в твоем возрасте.

Я молчу. Я знаю, что начал курить не всерьез. Это

пройдет. Придет время - все утрясется. А сейчас - я думаю.

Вернее, вспоминаю и анализирую. На флоте мне везло:

служба моя на кораблях шла исправно, начальство меня

ставило в пример. Как-то командир базы намекнул не без

сожаления, что меня собираются перевести в штаб флота.

Правда, со мной еще никто не говорил, но эта новость

нисколько не обрадовала: я не хотел уходить на берег, пусть

даже с повышением.

Однажды в наши края пожаловал заместитель министра.

Не военный - гражданский. Событие не такое уж

знаменательное. Министров в нашем государстве много, и у

каждого есть замы, и они часто разъезжают по своим

"епархиям". Этот зам особенно слыл непоседой. И разъезжать

он любил в сопровождении своего зятя - редактора

малоизвестного ведомственного журнала "Новости" Марата

Инофатьева. Я знал о карьере Марата: на флоте об этом