изуродует, какова б она ни была, такие, наверно, пройдя

трудности, становятся еще красивее.

Потом мы сидели в хорошо натопленной комнате, не

спеша пили крепкий чай и разговаривали о наших оленецких

делах. О своей службе и о себе Сигеев говорить не любил,

лишь сообщил, что через месяц уволится с флота. А вообще

он больше расспрашивал, чем рассказывал. Только когда

зашла речь о Новоселищеве и когда я передала его слова о

том, что, дескать, вот "целинники-новоселы понаехали, а

осваивать нечего", Игнат Ульянович вдруг изменил своему

постоянному спокойствию, вспыхнул, побагровел, белесые

брови сжались.

- Вы меня простите, Ирина Дмитриевна, но так говорить

может либо дурак, либо ограниченный человек, - не сказал, а

выдавил из себя Сигеев.

- Вообще он, может, и не дурак, но для председателя он

не умен, - поправил Захар.

- Насколько мне известно, - горячился Сигеев, - ваш

колхоз создавался для лова семги. Почему вы ее не ловите?

- Снастей нет, - сказал Захар. - Так председатель

объясняет. А я считаю, что и семги нет. Перевелась.

- Перевелась? - пытливо переспросил Игнат Ульянович.

- А может, перевели? Браконьеры перевели, тюлени пожирают

тонны семги. Почему? Почему не истребляете тюленей, а

заодно и двуногих, которые глушат семгу толовыми шашками?

Посчитайте, какая была бы доходная статья для колхоза.

Сотни тысяч рублей в год! Это раз. А теперь возьмите гагу. Она

водится только у нас, нигде - ни на Кавказе, ни на Украине, ни

под Москвой - гаги нет. Государственная цена килограмма

гагачьего пуха - семьсот рублей. Из одного гнезда можно брать

в среднем двадцать граммов пуху. А если у вас будет,

предположим, пять тысяч гнезд - это сколько же? Ну вот

считайте - это семьсот тысяч рублей в год.

- Гага не наша, есть же государственный заповедник, -

сказал Захар.

- В Карлове-то? Какой это заповедник - слезы одни.

Знаете, сколько собрали они в этом году? Восемьдесят

килограммов пуху. А почему? То же, что и с семгой, -

истребляют гагу хищные птицы, которых надо стрелять,

истребляют браконьеры. Посмотрите весной, что делают, гады:

собирают не только чаечьи, а и гагачьи яйца. Мол, они вкусней

чаечьих. А каждое яйцо - это же птица!

Сигеев горячился, и в то же время я чувствовала, что

говорит он о вещах, давно и хорошо продуманных им,

взвешенных.

- Хорошо, есть заповедник, государственный. Пусть. А

вы разводите своих, колхозных гаг. - Он сделал паузу,

посмотрел на нас, ожидая удивления, но никто из нас не

удивился, потому что не знали, можно разводить дикую гагу в

домашних условиях или нет. Мы вообще ничего не знали об

этой удивительной птице, кроме того, что на одеяло требуется

восемьсот граммов гагачьего пуха, и спи под таким одеялом на

любом морозе - не замерзнешь. - Можно, все можно. В

Карлове мне старик один рассказывал: пробовал разводить -

получается. Привыкают к человеку, как домашние гуси. И

кормить не надо, сами кормятся морем. Вот вам еще статья

дохода. Дальше смотрите: вокруг Оленцов в горах пять

пресных водоемов, я не считаю мелких, которые вымерзают

зимой, я говорю о крупных. А это же тонны форели, гольца,

палии, белорыбицы. Это вам не треска и даже не селедка - это

же деликатес.

- А я даже, признаться, не слыхал о такой рыбе, - сказал

Захар. - Очень вкусная?

- Пальчики оближешь, царская рыба! - воскликнул

Сигеев. - Вот вам уже три доходные статьи. Пойдем дальше:

животноводство. В колхозе пять коров и ни одной свиньи.

Срамота одна, стыд. А ведь можно молоком одним все

побережье залить, сыроваренные и маслобойные заводы

построить, и не где-нибудь, а здесь, в Оленцах. Вы посмотрите

- кормов сколько угодно по всему берегу. Да каких кормов! Из

водорослей получается самый лучший силос. Посмотрите, что

делают в Карловском колхозе. Там держат дойных коров, в

среднем по две с половиной тысячи литров надаивают от

каждой коровы. Не знают, куда молоко девать, - это, конечно,

тоже плохо: мы не капиталисты, чтобы молоко в море сливать,

заводы нужны. В Карлове в каждом доме по свинье. Свое

сало, свежее, а не консервированная тушенка. А вы говорите,

осваивать нечего. Да тут, братцы мои, такая целина -

миллиарды рублей лежат, - закончил он и сразу одним глотком

допил свой остывший чай.

- Это не мы говорим, это председатель говорит, -

произнес врастяжку и задумчиво Захар. Он сидел

насупившись, положа локти на стол и наклонив тяжелую

голову. Потом встряхнул шевелюрой, посмотрел на Сигеева

пристально и неожиданно предложил: - А знаешь, Игнат

Ульянович, о чем я сейчас подумал? Шел бы ты к нам

председателем?

Лида, молчавшая весь вечер, с какой-то жадностью,

почти восхищением слушавшая неожиданно разговорившеюся

мичмана, сказала:

- Лучшего председателя и желать не надо. Идите, Игнат

Ульянович. Всем поселком просить будем.

- По этому поводу со мной уже секретарь райкома

говорил, - негромко, между прочим сообщил Сигеев.

- И ты?

- Я сказал, подумаю.

- Да чего ж тут еще думать? Надо было сразу

соглашаться, - заволновался Захар. - А то пришлют какого-

нибудь вроде нашего Новоселищева.

- Сейчас такого не пришлют, - замотал головой мичман. -

Сейчас могут сосватать кого-нибудь из ученых, скажем из того

же института.

Я подумала об Арии Осафовиче, вспомнив слова

Новоселищева, а Захар сокрушенно воскликнул:

- Не дай бог Дубавина. Он же ни черта не смыслит в

хозяйстве. Только слова одни. Нет, Игнат Ульянович, ты

должен быть у нас председателем.

Сигеев смотрел на меня, - казалось, он спрашивал мое

мнение. Но я не спешила с ответом, мне было мало одного

взгляда, я хотела слышать его слово. И он не выдержал,

спросил:

- Ну а вы, Ирина Дмитриевна, еще не собираетесь

бежать в Ленинград?

Нет, совсем не об этом он спрашивал. Во всяком случае,

в его вопросе таился более глубокий и более сложный смысл,

точно его решение - быть ему в Оленцах или не быть - от меня

зависело, от того, "убегу" я в Ленинград или нет. Я ответила:

- Нет, Игнат Ульянович, пока что никуда я бежать не

собираюсь отсюда, хотя, как вы знаете, Ленинград - моя

родина. Это к нашему с вами разговору о перелетных птицах.

Он дружески и душевно улыбнулся.

Катер мичмана Сигеева покинул Оленцы после полуночи.

А я в ту ночь долго не могла уснуть. Я слышала, как за стенкой

вполголоса разговаривали Лида с Захаром, - догадывалась,

что говорят они о Сигееве, о том, будет он у нас

председателем или не будет.

Я тоже думала о Сигееве и как-то невольно для себя

сравнивала его с другими встречавшимися на моем пути

людьми. Он не был похож ни на Марата, ни на Валерку

Панкова и Толю Кузовкина, ни на Дубавина и Новоселищева.

Быть может, что-то было в нем общего с Андреем Ясеневым:

внутренняя цельность и сила. А вдруг я все выдумываю и

сочиняю, и мичман Сигеев, может, совсем не такой, а нечто

среднее между Новоселищевым и Дубавиным? От этой глупой

мысли становилось жутко, я спешила ее прогнать и в то же

время думала: а не лучше ли прогнать мысли о Сигееве, пока

не поздно, потому что вдруг придет время, когда будет

слишком поздно.

Думая о Сигееве, я, конечно, думала и о себе. Двадцать

шесть лет! Что это - начало жизни или конец? Или золотая

середина, зрелость, расцвет? Все зависит от себя, все будет

так, как ты сама захочешь. А я хочу, чтобы это было начало,

большое счастливое начало новой жизни. Я чувствую в себе