Опять помолчали. Без слов я протянула ему руку. Он взял

ее, нежно пожал и, не выпуская, произнес:

- Мне сегодня в голову пришла любопытная мысль:

интересно, как будут отмечать жители земли сотую годовщину

Октября? Жители, скажем, Южно-Африканского Союза,

которые сегодня томятся за колючей проволокой

колонизаторов?! Вы только подумайте - сотая годовщина! Две

тысячи семнадцатый год! На всей земле не будет ни одного

раба, ни одного униженного и оскорбленного. Полный

коммунизм. И знаете, что интересно? Не дети наши, не внуки,

а мы с вами, да, мы с вами можем дожить до две тысячи

семнадцатого года. А что, давайте договоримся встречать

вместе сотую годовщину Октября? Идет?

В потемках я видела, а может представила себе, его

чистые и ясные глаза. Он искренне верил, что доживет до 2017

года. Он так хотел. И я сказала прощаясь:

- Хороший вы человек, Анатолий Иванович.

Кузовкин ушел, тихий, робкий и восторженный.

А я долго не могла заснуть. Арий Осафович! Красивое

имя. Чем оно хуже Аркадия Остаповича? Не понимаю. Все

мудрят. Ирррен! Смешно и глупо. "Зовите просто Толя".

Служба у него трудная. А у меня разве легкая?! А может,

бросить все к черту и уехать в Ленинград, чтоб не видеть ни

Ария, ни холодных скал. "Трудно, когда неинтересно". А я не

знаю, интересно мне или нет. Вот так и не знаю. Арий Дубавин

не интересен - это я определенно знаю. Даже Новоселищев

интересней его. А Кузовкин - славный ребенок. Он еще "просто

Толя". А служба у него трудная, интересная и, наверно,

ответственная. И ему ее доверяют, потому что он, наверно,

хороший человек.

С Кузовкиным я познакомилась немногим раньше.

Впервые я увидела его в кино. Он запомнился сразу: слишком

похож на Валерку Панкова, каким тот был лет семь назад - в

военно-морском училище. Такой же щупленький блондин с

мальчишеским лицом, всегда готовым зардеться румянцем

смущения, с тихим пытливым взглядом. Я посмотрела на него

так пристально, что он смутился и отвел глаза. Потом он как-то

пришел в больницу перед самым закрытием, попросил чего-

нибудь от гриппа. Я хотела поставить термометр, но он

испуганно запротестовал:

- Что вы, доктор, у меня температуры вообще не бывает

ни при гриппе, ни при ангине. Организм такой.

- Оригинальный у вас организм.

- Не верите? Вот некоторые тоже не верят. А это факт.

Потом он спросил, беседовал ли со мной начальник

погранзаставы. Я сказала: с какой стати? Он пояснил, что

такой порядок - здесь пограничная зона, свой режим. Что ж, я

не против беседы, особенно если это нужно для дела, с

начальником заставы или с его помощником, мне все равно.

Помощник был здесь, предо мной, сам лейтенант Кузовкин

Анатолий Иванович. Я говорила о себе, он рассказывал о

своей жизни. Получилось не так официально, все как-то по-

домашнему. Правда, общих знакомых или мест, с которыми

были связаны хотя бы воспоминаниями, не оказалось. В

Ленинграде он никогда не был, в Крыму тоже. Родился в

деревне, учился на Волге. Окончил недавно погранучилище - и

вот теперь служит здесь уже больше года. Ему нравится и

море и тундра, он любит до поклонения Джека Лондона. Он,

конечно, холост и даже невесты не имеет, потому что

избранница его должна быть женщина сильной натуры,

самоотверженная и мужественная патриотка, которая бы

неизменно сопровождала его по всем дорогам трудной, но

увлекательной жизни пограничника. А такие встречаются не

часто. Такие, как я. Он это подчеркнул и тут же смутился.

Забавно было слушать его наивную откровенность,

срывающийся голос, наблюдать смущенный взгляд. Ему было

двадцать два года. А мне двадцать шесть! Но мне почему-то

казалось, что я старше его по крайней мере в два раза. Ведь

он только начинал свою жизнь с азов, а я... да ведь, в

сущности, и я вот отсюда, с Оленцов, заново начала свою

жизнь. Но у меня была прелюдия, пусть неудачная, но ее не

сбросишь со счетов, она оставила свой след и чему-то

научила. Она дала мне то, что называют опытом или уроком.

Горьким уроком.

- Что вы здесь охраняете? - спросила я Кузовкина,

который, приняв при мне таблетку, не спешил уходить.

- Родину.

Из его уст это простое и дорогое для каждого из нас

слово прозвучало как-то неподдельно просто и сильно, не

утрачивая глубины и величия своего смысла. Ведь вот и

Дубавин Арий Осафович тоже как-то раза два произносил это

слово, но у него оно не звучало, не было наполнено

определенным содержанием, для него оно было просто

обыкновенное слово, как "море", "небо", "дождь".

- Какой шпион здесь может пройти? Откуда? С моря? -

продолжала я любопытствовать.

- Да, с моря.

- Но это же трудно, немыслимо на лодке переплыть

море.Он снисходительно улыбнулся: да, в эту минуту он был

старше и опытней меня. А я все продолжала свои "аргументы":

- И потом, какой смысл переходить границу здесь? Как

отсюда доберешься до центра?

- А может, ему и добираться до центра незачем. Может. .

- запнулся он и снова многозначительно улыбнулся.

А я спросила с чисто женским любопытством:

- Скажите, Толя, если это не тайна: вы лично много

шпионов поймали?

- Это тайна... моя личная тайна, но вам я ее открою - ни

одного. Только вы ее, пожалуйста, не разглашайте.

Глаза мальчишески насмешливые, озорные. Не

поймешь, шутит или всерьез. Выкрутился. Нет, не такой он

ребенок, как мне показалось. В своем деле он, должно быть,

мастер.

Мы вместе вышли с ним из больницы, он проводил меня

до дому, пожелал успехов, а я ему здоровья.

7 ноября поздней ночью мы встретились второй раз,

теперь уже случайно. Хотя я не уверена, что это была

случайная встреча. У пограничников случайностей не бывает:

так говорил сам Кузовкин.

Через неделю после Октябрьских праздников я получила

письмо от Анатолия Ивановича. Письмо не было послано по-

почте: очевидно, сам автор принес его в крепко запечатанном

конверте и опустил в наш домашний почтовый ящик.

Какое это было чистое, светлое и взволнованное письмо!

Мне думается, это было его первое письмо к женщине -

настоящее "души доверчивой признанье". Между прочим, я

никогда за всю свою не так уж долгую жизнь не получала таких

искренних и теплых инеем, никто - и даже Марат в лучшие

годы ухаживания за мной - не дарил мне столько нежности и

ласки. Меня оно сильно взволновало, пробудило то, что,

казалось, в тягостные минуты отчаяния и тоски, погибло во

мне или уснуло навсегда. Оно сделало то, что не могло

сделать ни простецки грубоватое, хотя и искреннее

предложение Новоселищева стать его женой, ни более

утонченное ухаживание Дубавина. Письмо Кузовкина

пробудило во мне любовь, и рядом с ним появились вера,

надежда, мечта о семейном счастье - я поняла, что могу

любить и быть любимой. И мне было до боли обидно, что это

святое чувство во мне он разбудил не для себя, а для кого-то

другого. Кто будет он, я еще не знаю, но он будет, обязательно

будет, я встречу его и узнаю сразу. Он явится ко мне такой же

славный и нежный, как лейтенант Кузовкин, такой же сильный,

светлый и прямой, как Андрей Ясенев. Да, Андрей Ясенев... И

я уже вижу его, узнаю спокойные, невозмутимые и добрые

глаза, сильные нежные руки, я слышу его твердые шаги. Это

он идет, шагает ко мне через заболоченную, запорошенную

труднопроходимыми скалами тундру, идет кипящим морем. Я

уже вижу далеко, на самом краю горизонта, только мне одной