по-разному. И в этом, должно быть, суть, главное. Иначе было

бы однообразно и невыносимо скучно.

Он говорил, говорил, не давая мне слова вставить, чтобы

возразить или согласиться. Он умел из необычных, красивых и

громких слов плести запутанный, затейливый, искусный узор

мыслей, в которых как-то странно и удивительно уживались

рядом самые крайние противоречия; и стоило вставить или

вынуть хотя б одно слово или взглянуть как-нибудь с другой

стороны, как смысл его фраз менялся, появлялись новые

оттенки, полунамеки, пунктиры. Он щедро, но, как правило, не

грубо, а тонко осыпал меня комплиментами, объяснялся в

своей любви ко мне, вздыхал, рисовал перспективы нашего

будущего семейного счастья. Говорил искренне, - во всяком

случае, ни в голосе, ни в жестах, ни тем более в словах его я

не могла, как ни старалась, уловить фальши или притворства.

Правда, это касалось только его чувств. Потому что в другом...

В другом было два Дубавина, два совершенно разных

человека: один из них говорил языком высокой и чистой

поэзии, другой - языком презренной прозы. Один был готов

жить и умереть в прекрасном Заполярье, другой ненавидел

этот край. Один был бескорыстен и щедр, другой мелочен и

жаден. А может, это мне только казалось. Может, я в самом

деле не поняла и не сумела разобраться в этой сложной

натуре, не имея достаточного опыта. Новоселищев был весь

как на ладони со всеми своими плюсами и минусами. Марат уж

никак не был сложной натурой. А Дубавин... Я даже не могу

сказать, нравился ли он мне. С ним, как он сам выразился,

было уютно и свободно. Он много знал и умел интересно

рассказывать. Регулярно читал журналы "Новый мир" и

"Иностранную литературу". Из современных писателей

признавал лишь Лиона Фейхтвангера, Назыма Хикмета,

Арагона и Паустовского.

- Эти умеют оригинально мыслить или, во всяком

случае, сообщать то, чего я не знаю, но о чем догадываюсь

интуицией, - объяснял Дубавин. - Они не назойливы и не

скучны.

Из классиков он обожал Гейне и Джека Лондона. Вообще

вкусы его состояли из странных и самых неожиданных

сочетаний. Современной музыки он не признавал, говоря

несколько снисходительно:

- Вот разве только Шостакович и Прокофьев...

Он хорошо знал и литературу и музыку, любил много

читать, судил строго и беспощадно, утверждая, что наши

литература и искусство в большом долгу перед народом, что

пока нет ничего значительного и выдающегося, достойного

эпохи. О своей специальности он не любил говорить - "это

скучно", - хотя мне хотелось знать, что собой представляет

Дубавин как ученый. Мне помнились слова председателя о

бездельниках из научно-исследовательского института.

Новоселищев, конечно, не прав, успокаивала я себя, и все же

мне хотелось знать, что дает людям деятельность целого

коллектива здешних ученых. Аркадий Остапович объяснял

мне, над какими проблемами они работают, называл темы

диссертаций научных сотрудников. И все-таки я не была

убеждена, что Новоселищев не прав на все сто процентов.

Сам Дубавин показывал мне свои статьи в специальном

научном журнале. А одна его статья была опубликована в

областной газете. И хотя называлась она "Ученые Заполярья -

народному хозяйству", прочитав ее, нельзя было сказать, что

народное хозяйство нашего края получило какую-то особенно

зримую помощь от местных ученых.

За окном быстро сгущались сумерки. Я включила

настольную лампу. Аркадий Остапович умоляюще

запротестовал:

- Не надо, Ирен, я прошу вас. Надоел электрический

свет. Лучше естественный полумрак. - Он потянулся рукой к

лампе и нажал кнопку выключателя. - Так приятней. Лучше

сядьте и расскажите, почему у вас сегодня такой растерянно-

беспокойный вид? Чем вы встревожены?

- Решительно ничем, Аркадий Остапович, это вам просто

кажется в потемках. Зажгите свет, и вы убедитесь в своей

неправоте.

- Где вы собираетесь Октябрьские праздники встречать?

- спросил он.

- Еще не думала. Наверно, дома вместе с хозяевами.

- Давайте лучше с нами. Соберутся у меня дома

товарищи наши институтские. Включим приемник, послушаем

Москву, Ленинград, запустим радиолу, потанцуем. Веселей

будет. А?

Предложение было заманчиво. До 7 ноября оставалась

ровно неделя, но Лида уже как-то говорила на эту тему,

сказала, что собираются их земляки, хотят вместо

праздновать. Пригласили и меня.

- Вообще-то меня уже пригласили, - начала я

нерешительно.

Он встревоженно подхватил:

- Вот как? Кто б это мог быть? Неужто Новоселищев?

- Не угадали, - ответила я и сама подумала, откуда он

знает о попытках председателя завести со мной дружбу? Хотя

в поселке многие догадывались, что председатель

неравнодушен ко мне - столько внимания оказывает больнице.

- Тогда, наверно, с погранзаставы, этот молоденький

симпатичный лейтенант, - высказал новое предположение

Дубавин.

- Почему именно он? - спросила я, включая лампу,

- Потому что он смертельно влюблен в вас. Разве вы

этого не замечаете? - ответил Аркадий Остапович,

преувеличенно щурясь от неяркого света. Он говорил о

помощнике начальника заставы с безобидной насмешкой: -

Что, удивлены? Я о вас все знаю, все решительно.

- Нисколько не удивлена: здесь все знают друг о друге

всё решительно. Это вам не Одесса.

- А вам не Ленинград, - вставил он улыбаясь. И потом,

уставившись на меня томным продолжительным взглядом

поблескивающих глаз, сказал: - А вообще вам бы следовало

знать, что я, как большинство мужчин, умею ревновать. Да, да,

ревновать. Ну, если не к Новоселищеву, так к этому юноше в

зеленой фуражке. У него, черт возьми, есть одно серьезное

преимущество - молодость, свежесть. Как говорил поэт:

"буйство глаз и половодье чувств". Он даже моложе вас лет на

пять. - Вот именно, - засмеялась я.

- Вы не ответили на мой вопрос об Октябрьских

праздниках.

- Хозяйка меня пригласила. Вот придет она - мы и

решим, как быть.

- Давайте пригласим ваших хозяев, да и делу конец, -

предложил он с готовностью, даже не раздумывая.

- Если они примут приглашение.

- Была бы честь предложена.

Лида, разумеется, отказалась от приглашения Дубавина -

эка невидаль, идти в чужую компанию от своих друзей и

земляков. А меня "отпустила".

- Ты пойди, Арина Дмитриевна, с кавалером оно веселей

будет, - советовала она. "Кавалер" Лиде понравился: -

Красивый, обходительный.

- Наверно, не одну обошел, - вставил Захар, который

придерживался иного мнения об Аркадии Остаповиче.

- Такая наша бабья судьба, - притворно вздохнула Лида.

- Не судьба, а глупость, - бросил Захар и удалился в

свою комнату.

У Дубавина отдельная квартира из двух комнат: для

одного мужчины такая роскошь совсем ни к чему. Говорит -

начальство, положено. Вся мебель казенная, даже радиола

институтская. Только книги и журналы собственные.

Предполагалось, что на вечер у него соберутся человек

десять. Оказалось всего шесть: мы с Дубавиным, директор

института - уже пожилой профессор - с женой, очень

симпатичной веселой дамой, да научный сотрудник - приятель

Дубавина - с молоденькой лаборанткой, за которой ухаживает

уже третий год. Хотя я пришла к убеждению, что ухаживает не

он, а она за ним. А он играет роль разочарованного гения,

притом играет слишком прямолинейно, в лоб, скверно. Но

парень компанейский. А директор - приятный человек,