как челнок, взад-вперед.

Долгим, внимательным взглядом он посмотрел на

фотографию Ирины, стоящую перед ним на столе. Затем

спросил многозначительно:

- Где она теперь?

- Не знаю, Игнат Ульянович. В Ленинграде, наверно.

- Там, на обороте, написаны хорошие слова о счастье.

Ее пожелание сбылось. Легкая рука, значит.

- О, да ты даже знаешь, что на обороте написано!

- Матросы - народ любопытный. Уборку тут у вас делали,

ну и случайно прочитали.

- Сами прочли и боцману доложили, - сказал я, и мы оба

рассмеялись.

Он взял у меня из рук фотографию Ирины Пряхиной,

посмотрел на нее тихими мечтательно-грустными глазами, а

затем попросил совершенно серьезно:

- Андрей Платонович, зачем вам эта карточка? Отдайте

ее лучше мне.

Я удивился необычной просьбе:

- Как это зачем? Память о друге юности. Мы с Ириной

Дмитриевной были друзьями и расстались друзьями. А тебе

она с какой стати? Ты разве с ней знаком?

- Видите ли, - начал он, хмурясь и подбирая слова,

чтобы составить из них туманную фразу, - рука у нее легкая:

пожелала вам счастья - сбылось, пусть и мое счастье сбудется.

Эти слова можно было бы принять за шутку, но в том-то и

беда, что мичман не шутил: об этом говорили его правдивые,

не умеющие лгать глаза.

- Странная у тебя просьба, Игнат Ульянович. Ты о ней

что-нибудь знаешь, об Ирине Дмитриевне?

Он сделал вид, что не расслышал моего вопроса, и

вместо ответа произнес обиженно упавшим голосом:

- Значит, не хотите мне счастья желать.

- Да не не хочу, а не могу, пойми ты меня: карточка

дареная, с дарственной надписью. Не имею права. Представь

себе - как бы сама Ирина на это дело посмотрела?

Он был убит моим решительным отказом и все-таки не

хотел терять надежды, настаивал:

- Ну хоть на несколько часов. Завтра я вам верну. Вы ж

говорите, что здесь будете ночевать.

- Хочешь переснять?

- Так точно, - честно признался он.

Меня подмывало любопытство: "Зачем ему

понадобилась фотография Ирины?", но я не стал его донимать

бестактным допросом, понимая, что дело идет о какой-то

глубоко личной, сердечной тайне. Я дал ему фотографию до

утра, и он тотчас же, не теряя времени, сошел с корабля и

направился в поселок, должно быть, искать фотографа.

Проводив мичмана Сигеева до причала, я задержался на

деревянном, пахнущем сельдью помосте и осмотрелся.

Стояла подслеповатая, но далеко не глухая полярная ночь,

порывистый жесткий норд-ост нагнал туч, сплошь заслонил

небо, и в густой темноте, раскачиваясь, зябко мерцали сотни

электрических огоньков, рассыпанных полукругом вдоль бухты.

Гораздо меньшее число огней, золотистых, красных, зеленых,

плавало и колыхалось на поверхности зыбкой студеной воды.

В проливах и за каменной глыбой, прикрывающей бухту,

неистово и устрашающе ревело море, как раненый и опасный

зверь.На кораблях подали команду пить чай. Холодный,

пронзительный ветер особенно располагал к выполнению этой

команды, и я не замедлил спуститься в кают-компанию, где

уже собрались офицеры флагманского корабля. Мы сели за

стол, на котором через минуту появились белый хлеб,

сливочное масло, сахар и стаканы с горячим золотистым чаем.

И в это же самое время радист передал мне следующую

радиограмму: "Капитану третьего ранга Ясеневу. У восточного

мыса острова Гагачий потерпел катастрофу рыболовецкий

траулер "Росомаха". Немедленно выйдите в район катастрофы

и примите меры к спасению экипажа. По выполнении сего

следуйте в базу".

Я приказал дать сигнал тревоги и приготовить корабли к

отплытию. Кают-компания в один миг опустела. Из недопитых

стаканов теплился почти прозрачный пар. Это напоминало что-

то знакомое с детства, то ли виденное, то ли вычитанное в

приключенческих книгах: догорающие костры поспешно

оставленных биваков, звонкая тишина леса.

Мысль эта сверкнула падающей звездой и угасла, что бы

уступить место новой, завладевшей всем моим существом: в

сорока милях отсюда в беспощадной, всеистребляющей

морской пучине, среди мрака полярной ночи отчаянно

боролись за жизнь смелые и сильные люди.

Остров Гагачий расположен между Завирухой и бухтой

Оленецкой. Принимая во внимание скорость кораблей и

расстояние от места катастрофы до ближайшей стоянки,

быстрее всех могут подойти к острову Гагачьему наши корабли.

Но смогут ли они благополучно преодолеть эти сорок миль

беспокойного моря, поднятого на дыбы мятежным норд-остом?

Не придется ли нам самим просить о помощи?

Все эти вопросы, разумеется, ни в какой степени не

могли отразиться на моем решении немедленно выполнять

приказ.

Наши корабли, оставив за кормой тихую, приветливо

искрящуюся огнями бухту Оленецкую, начали с большим

трудом пробираться сквозь бесконечную цепь волн, несущихся

нам навстречу. Волны грубо толкали в левый борт,

обрушивались сверху на палубу, норовя если не раздавить

своей тяжестью, то уж обязательно опрокинуть небольшие

корабли, спешащие на помощь людям. Еще при Дмитрии

Федоровиче Пряхине нам приходилось бывать в суровых

переделках, но такой волны мы, пожалуй, еще не видали.

Море выло, бесновалось, заливаясь в темноте

дьявольским хохотом. Я стоял на мостике рядом с Нанковым,

разговаривал с ним вполголоса, потому что сама обстановка

принуждала к этому, а он не всегда разбирал мои слова,

заглушаемые грохотом волн и шумом ветра. Мы говорили о

предстоящей трудной операции по спасению людей, если они

окажутся живы.

- Без шлюпок не обойтись, - отрывисто говорил Панков,

всматриваясь в пустынную темноту.

- Для начала спустим одну. Подберем самых сильных и

самых ловких ребят, отличных гребцов. И офицера. Нужен

сильный человек, виртуоз в управлении шлюпкой. - Говоря это,

я перебирал в памяти всех своих офицеров. Большинство из

них неплохо владели шлюпками, но сейчас этого было

недостаточно: управлять шлюпкой при такой волне мог только

мастер. - Кто у вас может?

Панков молчал, казалось, он не расслышал моих слов. Я

уже хотел было повторить вопрос, как он, не меняя позы и не

отрывая глаз от серого мрака, перейдя на "ты", сказал:

- Есть такой человек. Вспомни училище, зачеты на

управление шлюпкой... шлюпочные гонки.

Я понял его с первого слова: Панков говорил о себе. Да, в

училище не было ему равного в управлении шлюпкой и на

веслах и под парусами. Лучшей кандидатуры и желать нельзя.

Но он командир корабля. Оставить корабль без командира? На

такое можно было решиться лишь в самом исключительном

случае. А здесь разно не исключительный случай: на карте

стоит жизнь многих людей, и не только рыбаков, потерпевших

катастрофу. От командира шлюпки зависело выполнение

приказа и жизнь матросов-гребцов.

- Разреши мне, Андрей Платонович.

Панков повернулся ко мне лицом, вытянулся, руки по

швам. Вид строгий и решительный. Мы молча смотрели друг

на друга. Слова здесь были неуместны: они но могли передать

того, о чем говорили наши взгляды. "Ты же отлично

понимаешь, что мы идем на риск, и тут, как нигде более, нужны

умение и опыт. Все это есть у меня", - говорили большие,

широко раскрытые, настойчивые глаза Валерия. "А корабль?" -

спрашивал я бессловесно. "Ты останешься за командира

корабля". - "Ты подвергаешь опасности свою жизнь и жизнь

своих матросов". - "Да, ради спасения людей". - "У тебя на

берегу есть дочь, жена". - "У тех, ожидающих нашей помощи,