истязал мою душу словами - а это куда страшнее телесной

пытки, - этот изощренный иезуит двадцатого века. Он

издевался над тем, что было дороже для меня самой жизни.

Упиваясь своим красноречием, он старался унизить и

оскорбить мой народ, приписывая ему все свои пороки. Он

топтал мою веру, мою мечту, надежду моих предков и

счастливую судьбу моих потомков - коммунизм. Он осквернял

священное для меня имя Ленина, а город на Неве грозился

превратить в пепелище. Он говорил, что Советской власти

пришел конец. Он обещал взорвать Кремль, в Третьяковской

галерее открыть публичный дом, а Большой театр превратить

в пивной бар.

Я хохотал ему в лицо. Я верил - его угрозам никогда не

сбыться, потому что нельзя уничтожить великий народ,

оповестивший" миру рождение новой эры залпом "Авроры". Он

кричал мне, брызгая слюной: "Что твой народ! Где твои

товарищи? Они бросили тебя. Мы всех вас переловим и

передушим по одному!"

...Нас четверо осталось в живых после жестокого боя с

карателями. Четверо из всего отряда: Иван Коваль, Якоб

Павилавичус, Вартан Ованесов и я, Артем Чибисов. Бой

длился двое суток. Окруженные со всех сторон оккупантами и

предателями-власовцами, мы сражались насмерть. Силы

были неравны, и они победили нас. Когда утихла пальба и на

окровавленную землю, устланную трупами, опустилась ночь,

мы собрались вчетвером, чтобы решить, что делать дальше,

как пробиваться к своим. Где их искать - мы точно не знали.

Иван сказал: надо идти на юг, Вартан предложил идти на

восток, Якоб - на запад. Я считал, что лучше всего направиться

на север: там гуще леса, там мы можем встретить партизан.

Мы спорили, так и не смогли договориться. Каждый пошел

своей дорогой. Мы были слишком утомлены и обессилены. Но

я уверен - если бы мы шли все вместе, враги не застали бы

нас врасплох. Мы бы спали по очереди, охраняя друг друга.

И теперь я в руках моих врагов. Они предлагали мне

стать предателем, и в ответ я плевал им в лицо. Они грозили

казнить меня самой страшной казнью - лишить меня разума. В

моем каменном мешке они устраивали кошмары. Я не знал,

когда день, когда ночь. Здесь всегда было темно, сыро и жутко.

Они напускали ко мне каких-то живых существ, которые с

диким визгом бросались друг на друга, иногда задевая и меня.

В кромешной темноте я видел зеленые огоньки их глаз. Они

ползали и мотались у моих ног, проносились вверху над

головою, цеплялись за волосы. Я соображал, что за животные

могли быть: обезьяны, ужи, ежи, змеи, кошки, летучие мыши,

крысы, совы? Они рвали друг друга, а заодно кусали и

царапали меня.

Я был беззащитен, и единственным моим оружием здесь,

в этом содоме, была выдержка, сила воли, презрение к смерти

и ненависть к моим палачам. И я выдержал, я не сошел с ума,

как им того хотелось. Тогда они решили прикончить меня

медленной смертью. Они раздели меня донага, связали мне

руки и ноги, а тело мое приковали ж сырой, склизкой стене и

напустили на меня собаку. Не овчарку, не дога или боксера,

которые могли загрызть меня до смерти в несколько минут.

Они напустили на меня отвратительную, уродливую таксу,

толстую, грязную, кривоногую. Она подходила ко мне лениво,

скалила зубы, точно насмехаясь над моим бессилием, и затем

грызла мое тело.

Расстреляли меня на рассвете, до восхода солнца. Они

не дали мне в последний раз взглянуть на розовый луч,

услышать, как певчий дрозд отбивает утреннюю зорю. Они

убили меня тремя выстрелами в упор и тело мое бросили в

сырой, холодный овраг. Они думали, что вместе со мной

исчезнет моя вера, мои надежды и мечты, моя огненная и по-

детски нежная любовь к Отчизне. Они думали, что толстая

кривоногая такса испила мою кровь всю, до остатка. О, как они

просчитались, эти садисты-выродки, возомнившие себя

патрициями всей земли!

Я остался жить, как бессмертная правда, как совесть и

боль моего народа.

Я живу! В песнях моих товарищей, их сыновей и внуков, в

щедрых делах моих земляков, в клятве пионеров и бессонной

вахте солдат, которые охраняют покой народа, в шуме

фабричных станков и призывном зеленом пересвисте иволги,

в синих лепестках цветущего льна и в первом поцелуе

влюбленных, в железных призывах ленинской партии, которой

я никогда не изменю".

Когда он кончил читать эту несколько наивную новеллу,

лишенную каких-нибудь серьезных литературных достоинств,

но несомненно искреннюю, где в каждом слове

просматривалась чистая, светлая и храбрая душа ее автора,

очевидно, еще безусого юнца, уже познавшего смертельную

опасность и цену человеческой жизни, Бабешко спросил:

- Ну что, не припоминаешь?.. Старший лейтенант

Чибисов. Фамилия-то уж больно знакомая.

Отец сиял очки, нахмурился и долго ничего не говорил.

Потом как-то сразу сощурил глаза и ласково, вполголоса

молвил:

- Артем Чибисов... Такие не забываются. В дивизии

Самигуллы Валлиулина разведкой командовал. Отчаянный

был паренек. Тут, разумеется, рассказ, литературный вымысел,

- тряхнул многотиражкой, - а настоящие подвиги его были

фантастическими. Ни один фантаст не придумает. Отчаянный,

лихой был паренек.

- Хочу его разыскать, - пояснил Бабешко, перебивая. -

Где он и что, ты ничего не слышал? Может, знаешь?

- Стихи писал. Все про любовь, про девушку, про мечту, -

вместо ответа сказал отец. - Редактор многотиражки не хотел

печатать его стихов, требовал героического. А у него грустные

стихи были. Лирика. Тогда редактор прозу потребовал. Вот

Чибисов и дал ему прозу. А что, сильная штука? - отец

вопросительно посмотрел на меня, требуя моей оценки. Я

дипломатично промолчал. - И страшная. Страшна каким-то

предчувствием, фатализмом. В одном из походов в тыл врага

он был схвачен гитлеровцами и казнен.

Сейчас мне хотелось побыть одному. Оставив ветеранов,

я ушел к себе в надежде привести в порядок хаос мыслей, хотя

сделать это было нелегко. Одна беспокойней другой, они

теснились в возбужденном мозгу, не давая покоя душе,

мелькали имена: Ирина, Дина, Захваткина, Лапина, Армянов,

Андрей, Пайкин, Семенов, Артем Чибисов с его аллегорией. И

хотя за этими именами стояли очень разные люди, друзья мои

и недруги, все они сегодня так или иначе были причастны к

моей судьбе.

Я верю в человека, в мой народ. Когда-то один из

персонажей Достоевского сказал, что человек слишком широк -

сузить бы его. А мне хочется сказать наоборот: узковат иногда

бывает человек для масштабов нашего времени. Надо бы

пошире. Страна Ломоносова, Толстого, страна Ленина имеет

право на гигантов.

Семенов мешает думать, отвлекает мысли на себя:

очевидно, предстоит новая схватка с ним. А что такое этот

Вячеслав Михайлович? Его не расширять надо, а для начала

хотя б снять с него маску учености, глубокомыслия и важности.

Такие маски стали вроде униформы явной посредственности.

Ничтожество всегда заботится о внешнем лоске, дабы под

элегантными одеждами и изысканными манерами скрыть свое

существо. У меня нет к Семенову ни ненависти, ни вражды. Я

презрел его однажды, когда понял. И все.

Я не слышал, как ушел Бабешко: я, наверно, задремал,

потому что заглянувший ко мне в комнату отец тут же отпрянул

назад: - Отдыхай, отдыхай, не буду тебя беспокоить. И не

терзай себя понапрасну разными мыслями. Все утрясется, все

уладится. Правда на твоей стороне. А это главное - где правда,

там и сила. - И ушел, осторожно прикрыв за собой дверь.