пожалуй смешной, нелепый вид. Заметив ее, Лукич скорчил

443

гримасу, и тут же прикрыв ее иронической улыбкой, с

поддельной учтивостью сказал:

- А вот и Настя на наше счастье. Вы, сударыня, смею

заверить неотразимы в своем курортном наряде.

- Вы, Егор Лукич, неисправимый насмешник. Но я вас

прощаю, учитывая ваш возраст.

- Какой возраст, что за чушь, - быстро вмешался Игорь. -

Возраст самый что ни есть, можно сказать, возраст любви.

Лукич вовсе не хотел уязвить Настю, он вообще к

женщинам относился с трогательным почтением и утверждал,

что плохих женщин в мире не бывает, а если и встречаются

порочные, то в их пороках повинны мужчины. Он говорил, что

женщина и природа - это самое прекрасное, что есть на

планете Земля.

Настя осмотрела нас с любопытством и подозрением и

наигранно спросила:

- Ну, о чем вы тут секретничаете?

- О предстоящем концерте с вашем участием, - ответил я

и подумал: "Чисто женская интуиция подсказала ей, о чем мы

сейчас вели разговор. Удивительно".

- А какое мое участие, в чем оно состоит? - с деланной

учтивостью поинтересовалась Настя, щуря круглые глаза.

- Вы будете петь под аккомпанемент вот этих двух

маэстро.

- Так. Значит, я солистка, они музыканты, ну а вы,

господин писатель, в каком амплуа выступаете?

- В амплуа благодарного зрителя. Я буду горячо хлопать

в ладоши и неистово кричать "Браво!"

У Богородского и Ююкина было свое хобби:

музицировать. Лукич хорошо играл на гитаре, Игорь на

балалайке. В дружеских компаниях на даче, особенно в летнее

время, они составляли отменный дуэт: играли и пели, и

естественно, как уж водится, перед этим пили. В путешествие

они прихватили с собой гитару и балалайку, чтоб оживить наш

отдых. Но музыкой мы решили заняться под вечер, на закате

дня. А сейчас, когда солнце стало сильно припекать, хотелось

спрятаться куда-нибудь в тень. И я ушел в каюту. Впереди

предстояли длинные дни безделья. Их надо было как-то

скоротать. С собой я взял две книги, но читать их мне не

хотелось. Я не знал чем себя занять. В "блокноте писателя",

который я с собой захватил, не было пока что ни одной строки,

и откровенно говоря, не предвиделось. Болела душа, и

болезнь эта была связана с общим положением в

444

оккупированной сионистами стране, установивший свою

диктатуру. Часто в пригородных электропоездах я

прислушивался к разговору простых людей о том, что

сотворили "демократы" с некогда великой державой - СССР.

Люди возмущались, роптали, проклинали правительство,

Ельцина, Горбачева. И самое обидное было то, что эти же

нищие, голодные, ограбленные до ниточки голосовали за

Ельцина и на последних выборах президента. Почему? Что это

- затмение разума, зомбизм, необратимая умственная

деградация? Я искал ответа, хотя он лежал на поверхности:

привычка жить чужим умом, доверчивость и детская

наивность, полное подчинение телеящику, отсутствие

элементарного иммунитета к откровенной, циничной лжи.

Однажды в электричке, слушая жалобы пожилой женщины о

том, что даже хлеба не на что купить, я спросил: "А за кого ты

голосовала?" И она так просто, без раскаяния ответила: "Да за

Ельцина. А за кого ж еще". И мне хотелось ей бросить в лицо:

"Ну и подыхай теперь, безмозглое животное!" Я понимаю, что

грубо, что "безмозглое животное" не виновато, что мозги его

вынули ловкие шулера, что ложь их хитроумна, изобретенная в

специальных адских лабораториях, научно-исследовательских

институтах, выверенная на новейших компьютерах, что народ

наш, прежде, чем обобрать и унизить, лишили его главного

иммунитета: чувства достоинства и национальной гордости,

патриотизма, символа веры. Я мысленно искал выход из этого

чудовищного тупика и не находил, утрачивал последнюю

надежду. А без веры, без надежды жизнь становилась

бессмысленной. Мои изобличительные романы и статьи не

доходили до массового читателя, их читали каких-нибудь - в

лучшем случае - сто тысяч человек, главным образом

ветеранов, таких же, как я сам, хорошо понимающих, кто враг,

но совершение бессильных что либо предпринять, чтоб

изменить положение. Я согласился на это турне по Волге в

надежде найти хоть на время душевный покой, но понял, что

все напрасно: никакой теплоход не оградит от душевной боли.

Конечно, там, в мастерской Ююкина, я был удивлен

неожиданной, не присущей его характеру, откровенной

исповеди своего друга Богородского. У нас не было тайн, мы

доверительно относились друг с другом, я был посвящен в его

сердечные дела, хорошо знал и понимал Альбину, не всегда

разделял восторги Егора Лукича, ослепленного большой

любовью, мне со стороны были видны и слабости Альбины, но

я искренне радовался их любви. Изумило меня то, что в

445

мастерской Ююкина Богородский нарушил свое правило и

выпил сверх обычного и произнес свой монолог о любви в

присутствии Игоря и Виталия. Обычно о своих чувствах он

открывался только мне. И вдруг напоказ, на распашку

выставил сокровенное. Значит, припекло. И уход Альбины, ее

нежелание не только плыть вместе с ним по Волге, но и

объясниться, не повлияло на его любовь к ней. Я понимал его

состояние, знал его скрытую сентиментальность, легко

ранимую натуру. Я знал, как много он сделал для Альбины,

для ее детей. Фактически десять лет они жили, как муж и жена,

и дети Альбины знали об их отношениях и занимали сторону

матери. Егор Лукич для них был ближе и желанней родного

отца. Богородский это знал и ценил. Он принадлежал к той

породе людей, которые любят дарить ближним, не требуя ни

благодарности, ни тем более наград. Он хорошо разбирался в

людях и событиях, судил о них трезво и непредвзято и,

насколько я помню, редко ошибался. И люди тянулись к нему,

как тянуться к магниту рассыпанные гвозди. Но вот

удивительно: я заметил, что возле него не было плохих,

неискренних и нечестных людей. Душа его, полная любви и

благоденствия, была всегда открыта для себе подобных.

К полудню воздух нагрелся так, что термометр в тени

показывал плюс двадцать восемь. Многие пассажиры загорали

на палубе. В каюте было душно даже при открытом

иллюминаторе. Богородский, обнаженный по пояс, сидел на

палубе под навесом и своей соломенной шляпой, как веером,

махал на вспотевшие лицо и грудь. Я подошел к нему в тот

момент, когда он разговаривал с каким-то мужчиной,

низкорослым, коренастым. Изборожденное морщинами его

доброе лицо учтиво улыбалось, обнажив белые зубы. Завидя

меня, Богородский призывно помахал мне рукой и лениво

проговорил:

- Проходи, садись. Тут хоть слегка продувает, - И,

обращаясь к своему собеседнику, представил, назвав мое имя.

- А это профессор из Твери. Мой старый поклонник. А я даже

не знал. Вот оказывается...

- Павел Федорович Малинин, - учтиво наклонил голову

профессор и протянул мне руку. На вид ему было за

шестьдесят, седые, довольно поредевшие волосы, серые,

тихие глаза.

- Профессор каких наук? - полюбопытствовал я.

- Историк, - кратко ответил профессор и продолжал: - Мы

с дочерью сели в Твери, плывем до Нижнего. Недавно по

446

телевидению крутили старые советских времен фильмы, и там

вот в главной роли Егор Лукич. Было очень приятно. Вся наша

семья горячие поклонники таланта Егора Лукича. Я помню вас

по МХАТу, Егор Булычев, какой образ! С кем сравнить? Вы,

наверное, последний из могикан. - голос у него глубокий и