который мы черпаем друг в друге, чтобы жить дальше?”
Пока не разомкнулись объятия, к людям приходит желанное успокоение. Мир становится тогда
маленьким? Нет, в нем горит свое солнце…
— А может, это только страсть?
Голос звучит почти жалобно. Часто мы говорим “люблю” и не очень верим в это, зная, что сумеем
свернуть на запасный путь, если понадобится. Но все-таки в глубине души каждый чувствует, что существует и
другая любовь, к которой нельзя подготовиться заранее. И, хотя стыдно сознаться в этом вслух, мы потихоньку
надеемся, что она нас минует: куда нам усадить ее? Чем встретить?
Когда же она только наклоняется над нами, сразу заслоняя полсвета, мы твердим друг другу испуганно и
почти безнадежно:
— Может, это только страсть? Может, мы разъедемся и все пройдет?
Но Павел и Тамара отвечали друг другу:
— Поздно. Надо было разбегаться за полгода до того, как встретились.
И вдруг Павел восклицал с горечью:
— Нужен ли я буду тебе такой, как я есть?
— Может быть, и не нужен, — покорно отзывалась она, чувствуя в то же время, как непроизвольным
движением тянется к нему.
— Понимаешь, — опять начинался тот же разговор, — мы очень разные. Я стал бы скоро раздражать
тебя. Ведь так?
— Я тоже об этом думала. Да и обстоятельства против нас…
— Плохо только, что рассуждения и обстоятельства — по одну сторону, а мы с тобой — по другую!
Тогда они брались за руки и начинали хохотать:
— Влюбились, идиоты!
Все это было похоже на солнце во время землетрясения: оно светит, оно греет, а под ногами колеблется
почва. Когда природа сталкивает мужчину и женщину, ей нет дела до окружающего: она хочет, чтобы они
соединились.
— Слушай, а тогда, полтора года назад, нам все время было весело? Не помнишь?
— Нет. Не все время.
И все-таки они еще никогда не прощались с такими радужными надеждами. Только в самую последнюю
минуту сердца сжались: опять расставаться? Надолго? Когда и как это кончится?!
Подошел в грохоте поезд. Безмолвные молнии рвались на небе. Платформа наполнилась суетой, все
сновало, вспыхивало, шумело, трубным голосом закричала электричка. Тамара шла медленно за вагоном, на
подножке которого стоял Павел. Вдруг он соскочил — поцеловать ее в последний раз. Она же только повторяла:
“Скорей, скорей”.
Поезд ушел. Рельсы сразу стали тихими. Опустела платформа, словно ее вымели. Молнии по-прежнему
полосовали небо. Тамара ушла далеко за станцию, поднялась по косогору. И почему-то первый раз со времен
детства она заметила посреди тропинки подорожники. Те самые подорожники, которые одни только и врачевали
все наши порезы, нарывы, прикладывались к каждой ранке, вытягивали гной и смягчали воспаление.
Смоченные холодной водой, туго прибинтованные, они были целительны и всемогущи. Но вот уже целых
двадцать лет так бесполезно ржавеют в придорожной пыли. Как же это случилось, старые друзья? Или вы
потеряли свою силу, или у нас, выросших, пропала нужда утолять боль?
Молнии погасли. Тамара повернула домой. Все становилось на свои места. Только ноги гудели, словно
прошли длинный-длинный путь: от сегодняшнего дня до самого детства.
28
Шашко, добросовестно отболев простудой, наконец сам появился в Сердоболе. Он поднялся на второй
этаж в райком, но не в кабинет Синекаева, а стукнулся к Черемухиной.
— О, тебя скрутило, Филипп Дмитрич! — сказала та, поднимая голову от бумаг и жалостливо
разглядывая его. — Садись, садись.
Черемухина знала, что Шашко ждут неприятности, крупные объяснения, и к ней он, видимо, зашел
неспроста, поэтому инстинктивно пыталась оттянуть неприятную минуту.
— Побледнел, поопал.
В самом деле, нашлепки на его щеках казались теперь не из красной, а из серой глины. Но никакого
волнения или искательности в лице Филиппа Дмитрича не замечалось. Наоборот, он смотрел ясно, прямо и
уселся, как всегда, основательно и удобно.
— А я ведь пришел к тебе первой, Таисия Алексеевна, — сказал он, глядя на нее пристально и немного
грустно. Потом достал лист бумаги и протянул.
Черемухина, думая, что это набросок объяснительной записки или заявления, приняла бумагу обычным
деловым жестом и начала тотчас читать. Ее ласковые, милые глаза чуть сощурились, привычная морщинка
набежала на лоб. И вдруг она растерянно заморгала. Не веря себе, вчиталась в первую, вторую строчку,
перевела взгляд на Шашко, который сидел перед ней чинно и грустно.
— Копия, -сказал он. — Прочти уж, сделай милость, до конца.
Ошеломленная Черемухина снова уткнулась в бумагу.
Через полчаса вместе с Шашко она входила к Синекаеву. Лицо ее пылало, ей трудно было унять нервную
дрожь пальцев, державших лист. Даже голос прерывался, когда она заговорила. Шашко шел, отступя на шаг, так
же степенно и грустно, словно исполняя тяжкий долг.
— Произошла история неожиданная, ужасная, Кирилл Андреевич, — сказала Черемухина. — Вернее,
только что открылась. Я не могу говорить, хотя и у меня были свои наблюдения… Но главное — какой это
может дать отклик? Ведь Шашко сигнализировали уже колхозники! Частушки на деревне поют… И эта
похабщина… — она с омерзением протянула бумагу. На глазах у нее блестели слезы, лицо шло красными
пятнами.
Синекаев, нахмурившийся при виде Шашко, с удивлением слушал сбивчивую речь Черемухиной. Молча
взял бумагу и прочел первые строчки.
— Кто писал? — строго спросил он, поднимая голову. — Чья рука?
— Это копия, — торопливо отозвалась Черемухина. — Прочтите до конца.
— Так что же все-таки произошло? — спросил Синекаев, сложив лист пополам, но не отдавая его, а
сунув под пресс-папье. Он взглянул на Шашко, который, однако, лишь слегка пожал плечами, предоставляя и
дальше объясняться Черемухиной.
Та хрустнула пальцами; черты ее дышали уже не столько растерянностью, сколько гневом:
— Если не пресечь сейчас же, в самом начале…
Синекаев прервал ее с недовольством:
— Я прошу по порядку и коротко.
— Сожительство, — сказал Шашко, глядя прямо на него. — Несовместимое с принципами.
Без стука, как это и велось между секретарями, вошел Гладилин. Увидев Шашко, он тоже подумал было в
первую секунду, что подоспел на самое начало тягостного разговора, но Черемухина сразу же обратилась к нему
с некоторым даже облегчением, как к безусловному союзнику.
— Познакомься с документом, который передал Филипп Дмитрич в райком, — сказала она. — И знаешь,
кто его герой?
Синекаев нехотя приподнял пресс-папье. Гладилин долго читал, не меняя выражения, и передал лист
обратно. Шашко проводил его глазами.
— Копия снималась с твоего ведома? — спросил Синекаев.
Шашко помедлил только мгновение, затем подтвердил:
— Я не хотел, чтоб это выглядело голословно или кто-нибудь подумал, что я из-за…
— Вот что, — прервал его нахмуренный Синекаев, — пока Теплов не вернется, никаких разговоров на
эту тему. Я сам буду говорить с ним. И прошу заметить: копия еще не документ. Да и подлинное письмо — или
что это такое! — написанное сумасбродной девчонкой, тоже не обвинение. Нечего дуть на огонь раньше
времени. Кстати, как это попало к тебе?
— Хозяйка избы, где они ночевали…
Синекаев снова оборвал, махнув рукой с видимым отвращением.
— По всей деревне слухи, частушки поют! — вскричала Черемухина. — Филипп Дмитрич
рассказывает…
Синекаев глянул на нее, и она осеклась.
— Филипп Дмитрич будет держать сперва ответ за свои собственные художества.
— Мы поправили… — быстро вставил Шашко.
Но Синекаев бешено взглянул и на него:
— Легко больно думаешь поправиться, Шашко! Партбилет и у тебя не гвоздями прибит.
Оставшись один, Синекаев снова достал копию, но перечесть ее до конца терпения у него не хватило.
