слои: нижний свинцовый и верхний дымный, светло-серый…
— Садись, подвезу. Зальет тебя, прохожий!
Ключарев обернулся на голос.
Мужик в сером треухе из солдатского сукна придерживал вожжи, догоняя его на пегой лошади,
запряженной не в телегу, а в лодку на колесах…
— Товарищ секретарь! — ахнул он, разглядев Ключарева, и сейчас же строго добавил, поиграв
нависшими бровями: — Садись, секретарь. Дождь чинов не разбирает. Але нам не по пути?
Ключарев примостился на корме лодки, которая служила как бы облучком, и, притворно вздохнув, сказал:
— Нет, нам с тобой, товарищ Скуловец, видно, до самой смерти теперь уже по пути.
Они посмотрели друг на друга и вдруг расхохотались гак неудержимо и оглушительно, что пегая лошадь
удивленно запрядала ушами.
— Ох, ты! Ну, что ты скажешь! — повторял Скуловец, утирая мокрые глаза. Он кашлял от смеха в
клочковатую бороду и все поглядывал на Ключарева заинтересованным, хитрым взглядом.
— Нет, ну скажи, как перед богом, секретарь; не серчаешь? Я знаю, ты виду не дашь. Но скажи, в душе
не серчаешь?
— Что ты, Прохор Иванович, я за тебя больше, чем за других, рад.
— Имя не забыл, — сказал тихо Скуловец.
Ключарев проворчал:
— Как же, забудешь тебя! Только что от купели не нес, а так вроде крестника…
Они снова переглянулись и засмеялись, но уже потише.
— Все хочу у тебя спросить: какую ты книгу тогда читал на мосту? Видно, интересная: слышал, только
листы ворочаешь.
— Не помню. Черт ее знает! Листы-то я ворочал, а думал совсем про другое. Про тебя думал, товарищ
Скуловец.
— Плохо думал? — снова забеспокоился Скуловец.
— Тогда — очень! — сознался Ключарев.
— Выдержанный ты мужчина, Адрианыч.
Они помолчали и невольно вспомнили — каждый про себя — то уже далекое время (хотя исчислялось
оно всего тремя годами), когда Ключарев по командировке обкома проводил в районе разъяснительную работу
во время коллективизации. Он ходил из дома в дом, разговаривал, читал газеты. Но полещуки настороженно
принимали незнакомого человека. Некоторые, увидев его в окно, уходили от греха из дому, и Ключарев
терпеливо ждал в хате. Соскучившись, строгал ребятам игрушки, даже учил их песням, хотя голос у него был
глухой и слабый.
Однажды, когда Ключарев подходил к хате Скуловца, тот замешкался и вышел уже на его глазах.
— Хозяин! — окликнул Ключарев.
Скуловец не ответил и прибавил шагу. Усталый, рассерженный, Ключарев упрямо пошел за ним следом.
Дойдя до моста через полувысохший ручей, Скуловец нырнул вниз, устроившись на сухом прохладном
бережку. Ключарев остался наверху, на солнцепеке. Он раскрыл книгу, и час покатился за часом, только
согласный дым двух цыгарок — из-под моста и сверху — струился в тихое небо.
“Уйдешь, агитатор, огонь твоей матери! Уйдешь”, — почти беззлобно думал Скуловец, любопытно
прислушиваясь к шелесту страниц.
“А вот же не уйду, — молча отвечал Ключарев. — Сутки не жравши просижу, а не уйду! Посмотрим, кто
кого переупрямит”.
Когда уже у обоих кончился табак и потянуло сырым вечерним туманом, Скуловец подал голос:
— Может, до хаты пойдем?
— Пойдем, — охотно согласился Ключарев.
Скуловец кряхтя вылез из-под моста.
— Курить нема? — спросил он, впервые взглядывая на своего гостя.
Тот показал пустую коробку. Скуловец тряхнул пустым кисетом.
Густой молочный туман уже поднялся до пояса, и они шли, не видя земли.
— Пусти-ка меня наперед, — сказал Скуловец, — здесь болото, неровен час — оступишься. Где ногу-то
повредил?
— На фронте.
Скуловец пошел тише.
— Ночуешь у нас. А завтра отвезу на лошади. Тебе куда?
— В Пятигостичи, на хутора.
— Не жалеет тебя начальство, — проворчал Скуловец. — Война, лихо ее матери, не пожалела, и свое
начальство не бережет.
Скуловца Ключарев не видел три года.
— Значит, поверил в колхозы? — спросил он теперь.
Скуловец кашлянул, шумно выдохнул воздух, обтер бороду.
— Тебе я и тогда поверил, — сказал он наконец. — А какие еще колхозы — не вижу.
Он засвистел вожжой в воздухе, оглядываясь на черное небо, и лицо его тоже похмурело, как все вокруг.
— Прохор Иваныч, — сказал, помолчав, Ключарев. — Что же нам с тобой в прятки играть? Мы ведь не
первый день знакомы. Говори начистоту: чем у вас плохо? Недовольны, что председателя сняли? Жалеете его?
— Волк его жалеет.
— Так что же?
Сверху вдруг посыпался такой крупный дождь, словно где-то развязали кошель с серебряными
гривенниками. Ключарев опустил низко на лоб капюшон и уже не различал дороги. Скуловец, нахлестывая
лошадь, сразу же свернул за ближайшую ограду. Лошадь поставили под навес, сами вошли в хату.
— Здорово, Меланья! Примешь гостей?
— Лоб покрести прежде, не к штунде зашел!
— Здравствуйте, бабушка!
Через несколько минут они уже сидели за дощатым, выскобленным добела столом, хлебали горячее
молоко из чашки, перекидывали в ладонях картошку в кожуре.
Скуловец снял свой треух; его жестковатые волосы были густо присолены сединой.
— Что тебе сказать, Адрианыч? — продолжал он разговор. — У каждой обиды свое начало есть. С
маленькой криницы большая река начинается. Наша первая обида была вроде и смешная… Ну, значит, тогда,
после тебя, подали заявления, собрались, думали, как колхоз назвать. Парнишка из района все на часы глядит.
“Да как хотите, говорит, только скорее. Хотите “Рассвет”, хотите “Восход”, хотите “Утро жизни”. А еще лучше
именем героя или ученого, только Буденного не называйте, Мичурина тоже: такие колхозы в районе уже есть”.
А мы, Адрианыч, между собой вспомнили, как ты про Кубань, про машины, про комбайны рассказывал.
Захотелось своего названия, хотя, может, и похуже, а своего. Неправильно мы думали?
— Нет, почему? Правильно. И какое же у вас было предложение?
Скуловец быстро посмотрел на Меланью; старуха поджала губы, покачала головой: мол, пустой разговор.
— “Стучи, машина”.
— Как?
— Ну вот, чтоб, значит, у нас в Братичах тоже машины застучали, — упавшим голосом пробормотал
Скуловец и изобразил ладонью что-то вроде вращения пропеллера.
— Слушай, так это же прекрасное название!..
— Не вышло.
— Почему?
— Парнишка этот из района сказал: нельзя, без… безыдейно, — выговорил Скуловец, видимо, с трудом
запомненное слово. — Говорит, вы всегда, Братичи, неспокойные какие-то, не знаешь, что от вас ждать. Колхоз
не цирк, а дело серьезное. Назовите его, говорит, именем Чапаева.
— Чапаев был хороший человек.
— Я его и не хаю. Але так сталось, что мы колхозу своему вроде не хозяева. Председателя, говорит, вам
пока не направляем, а предлагаем вашего же бедняка Шагиду Андреяна. А мы уже только рукой машем: что ему
про Андреяху рассказывать? Если наш колхоз, так наш, а если его — пусть сам назначает, кто ему взглянется.
Ключарев, словно обожженный, бросил недоеденную картошку, взволнованно прошел, по хате. Лоб его
покраснел, как всегда бывало у него в гневе. Скуловец следил за ним исподлобья зеленоватыми прищуренными
глазами, ожидая, что последует дальше. Бабка Меланья в черном платке, туго стянутом у подбородка, принялась
собирать посуду все с тем же строгим и осуждающим выражением.
“Ну, вот оно тебе малое в большом. Проклятая мелочная опека! Всякую охоту у людей отбивает”, —
думал Ключарев, ходя из угла в угол.
— А почему ты, Скуловец, не мог ко мне в райком прийти? Меня-то ты знаешь?
— Так я думал, ты серчаешь, большим начальником ведь стал, — хитро проговорил Скуловец, усмехаясь
глазами. Но, увидев, как Ключарев побледнел задохнувшись от обиды, сразу стал серьезным.
— А я бы и пришел, Адрианыч. Посмотрел бы еще, как новый председатель хозяйствует, и пошел, что ты
