увязала. Он казался ей все лучше и лучше. Когда делаешь кого-нибудь предметом всех своих мыслей, невольно

па него, как на свое создание, переносится и вся жажда хорошего.

В Тамаре, как во всякой женщине, чувства могли преобладать над разумом. Она способна была

совершить любую глупость, а ум помогал только сделать ее разумнее. Глупость, под которую подведен базис, —

глупость вдвойне!

“Глупость” ее оказалась одинаково дерзкой и наивной. Поздно вечером, идя как-то от вокзала по

Сердоболю, она увидела свет в редакционном кабинете Павла и, добежав до ближайшего автомата, набрала

номер. План созрел мгновенно.

— Лейтенант, — сказала она жалобно, — товарищ д’Артаньян, пожалуйста, спуститесь на минутку. Я

сейчас подойду.

Павел увидел ее запыхавшуюся и чем-то возбужденную.

— Ну, что случилось? — спросил он не очень милостиво. В руках у него была самопишущая ручка; в

последний момент изменился план номера, и Павел спешно дописывал недостающее.

— Я не знаю, что мне делать, — смиренно проговорила она. — Мне негде ночевать.

— Что?!

— Ну да, гостиница полна, стучаться к кому-нибудь в дом поздно.

— Как же вы собираетесь поступить?

— Никак. Посижу до утра на лавочке. Может быть, ночь будет теплая. — И она явственно заляскала

зубами.

Павел озабоченно потер черенком ручки лоб.

— Нет, это не годится. Вы простудитесь. Но, черт возьми, куда же я вас дену?! Я ведь не могу вести вас к

себе в квартиру среди ночи.

— Не можете, — с полным хладнокровием отозвалась Тамара. Она молчаливо сложила бремя забот на

его руки и ждала, что будет дальше.

— Не знаю. Ума не приложу!

— Так я пойду на лавочку, не буду вам мешать.

Он схватил ее за руку.

— Да стойте вы, наказание мое! Ступайте пока в кабинет. Посидите там, но смирно. Я работаю.

Редакция была пуста, только в коридоре дремала ночная сторожиха, которая дико взглянула на

неожиданное явление: минул второй час ночи. Павел прошел в двух шагах от нее, высоко подняв голову, Тамара

следовала скромно по пятам.

— Ну, вот вам кресло, — недовольно пробурчал он. — Сидите и молчите.

Тамара забралась с ногами и положила голову на руки. Комната была большая и темная, с одной

настольной лампой. Шкафы, этажерка, портреты на стенах терялись во мраке. Она чувствовала себя здесь очень

уютно. Павел углубился в свое занятие.

Иногда он утомленно откидывал голову, и тогда свет лампы падал на полузакрытые веки, а на щеки

ложилась призрачная тень ресниц. Он был красив задумчивой и в чем-то беспомощной красотой, вызывая у

Тамары острое желание сделать так, чтоб он стал счастливое.

Павел отложил перо, сощурился, вглядываясь в Тамару, находящуюся за кругом света. Он порылся в

столе и вынул засохший бутерброд, горсть конфет “Золотой ключик” и надломленную пачку печенья:

— Ешьте… Вы ведь, как всегда, голодны?

— Спасибо, — благонравно отозвалась Тамара. — Вот именно.

Звук ее голоса неожиданно исполнился лукавством и повеселел. Павел отодвинул кипу бумаг.

— Это еще что? — подозрительно сказал он. — А вы не сочинили мне насчет гостиницы?

— Сочинила, — созналась Тамара и тотчас с живостью добавила: — Это я тогда придумала, с вечера, а

сейчас уже нет! Я просто никуда не заходила. Но ведь теперь мне уже все равно не отопрут.

— Хорошо. Я вас не выгоню. Я просто сам уйду.

— Нет! Ну не надо. Как я тут останусь одна? Да меня же сторожиха ваша съест!

— А так что она о вас подумает?

— А что хочет!

Павел покачал головой.

— Что вы за человек, Тамара? Дурой вас назвать нельзя, а похоже.

Он встал, потянулся и, отдыхая, пересел на диван. За окном стоял густой предутренний туман — такой,

что хоть режь его ножом. Павел было распахнул раму, но сейчас же прикрыл.

— Ну давайте тогда разговаривать. Только без вранья.

Тамара перешла комнату и села рядом с ним.

— Хотите, я вам расскажу, как ночевала однажды в кабинете министра? Самого настоящего! Ей-богу.

— Валяйте.

Павел говорил небрежно. Но он совсем не был так спокоен подле нее. Полутьма и уединение — плохие

пособники благоразумию.

Года два назад во время отпуска Тамара отправилась путешествовать по Прибалтике и приехала в

Вильнюс ночью, тихой и немного тревожной. Каменные узкие улочки утопали в глубокой темноте. Редкие

фонари бросали мутные блики света. Даже в домах огни везде были потушены, хотя едва миновала полночь.

Попадались редкие торопящиеся прохожие. Ночь была звездная, теплая, душная от запаха лип. Как корабль с

приглушенными моторами, загасивший свои огни, в глубине двора встал дом, который Тамара разыскивала; там

жили знакомые ее знакомых, у которых она собиралась просить приюта на несколько дней. Но оказалось,

знакомых этих уже нет в городе, а на лестнице она встретила человека со стеклянным глазом, немного

подвыпившего, вкрадчивого, любопытного, снедаемого желанием показать себя гостеприимным хозяином этого

спящего прекрасного города. Тамаре не из чего было выбирать; она пошла вместе с ним разыскивать гостиницу.

Места нигде не оказывалось. Тамару совсем не тревожила перспектива ночевать на улице — ночь была теплая,

благоуханная. Да она и знала, что Стеклянный глаз ее не оставит. Он пометался, поворчал себе под нос, уже

жалея, должно быть, о своей галантности, позвонил в одно, в другое, третье место, и наконец они направились к

подъезду министерства торговли. Предупрежденный сторож отпер дверь, и они поднялись по тихой лестнице к

кабинету министра. Министр был еще там; Тамара слышала его разговор с секретаршей, которая и должна была

ее приютить согласно телефонному обещанию.

Министра звали Антанас Юргисович — Антон Георгиевич. Он вышел, увидел Тамару в приемной, про

себя удивился, но ничего не успел сказать, так как Стеклянный глаз занял его каким-то служебным вопросом.

Уставший министр замахал руками, а когда мужчины ушли, секретарша уложила Тамару в кабинете, на

коротком кожаном диване. Гулко били часы, и она заснула. Утром ее разбудила уборщица, подметавшая

лестницу. Тамаре было очень весело: вот бы узнал Володька про такой ночлег!

— Кто? — спросил Павел.

Она тотчас отозвалась:

— Просто так. Знакомый.

— Чудная вы, — растроганно сказал Павел и посмотрел на нее в белом свете брезжившего утра. — Так

безбоязненно ходите по земле. Должно быть, вас в самом деле грешно обидеть. Вот вторую ночь сидим мы с

вами, а что вы обо мне думаете?

Не дождавшись ответа, он приподнялся и растворил окно. Трава дворика лежала под матовой свежей

росой, а деревья, полные, как птенцами, щебечущими листочками, перекликались друг с другом.

Тамара смотрела и смотрела на Павла, облокотившегося на подоконник. Казалось, он забыл о ней. И

вдруг мгновенно прозрение посетило ее, уводя намного вперед во времени: “Будет все. Будет настоящее”. И

тотчас мысль эта угасла, будто ее и не было, а сегодняшнее утро вернулось. Так Тамарина жажда любви

обретала наконец почву.

— Если хотите, можете поцеловать меня, — сказала вдруг Тамара с какой-то ребяческой независимостью

в голосе, но со сложным выражением лица: озорство, застенчивость и мягкая жертвенная улыбка сменяли друг

друга.

Павел, который только и мечтал об этом уже целый час, мечтал с таким напряжением, что даже забывал

иногда отвечать на ее вопросы — потому что все его силы уходили на то, чтобы не приблизиться к ней ни на

волос, — теперь на миг растерялся. Сдерживая дыхание, он подошел, наклонился и поцеловал ее в темные

волосы с тем бережным мужским великодушием, которого она единственно сейчас и ждала от него.

Природа никогда не ошибается. Она делает руки чуткими, как скрипичные инструменты; в человека же

словно переселяется только та часть его сердца, где живут одна доброта и самоотверженность.