Старинные ворота были настежь распахнуты, украшавший их чугунный ажур скрылся под побегами дикого хмеля. Промеж разбитых каменных плит, которыми был выстлан двор, пророс клевер.

Элен думала, что окончательно забыла это место, но воспоминания ожили, возникли перед ней вереницей образов. Мама, пекущая кексы. Величественная леди Элеонора – ни дать, ни взять, католическая Мадонна на итальянской фреске. Вечно сквернословящие конюхи, пони с заплетенными в косички гривами. Кудрявый, синеглазый мальчуган – ее, Элен, молочный брат…

Этот особняк, такой роскошный когда-то, такой глухой и темный сейчас. Сад совсем одичал. Под покрывалом из плюща не видно древних крепостных стен.

У пересохшего фонтана спиной к воротам стоял худощавый мужчина. Элен направилась к нему. Сопровождавший ее кэб загрохотал колесами по брусчатке. Мужчина обернулся на шум. Он был одет в твидовый пиджак, килт, белые гетры с красными подвязками, черные туфли с длинными шнурками. На совершенно седых, зачесанных назад волосах – берет с широким околышем. Образец шотландского аристократа.

- Здравствуйте, леди. Вы тоже на панихиду? – с большим удивлением, но вежливо осведомился он. – Конюшни в поместье не в самом лучшем состоянии. Вашему экипажу придется ютиться рядом с моим автомобилем.

Автомобиль, современное чудо техники, с откидной крышей и сверкающими рессорами стоял перед крыльцом. Элен не взглянула на него. Она посмотрела в серые глаза мужчины, пылающие на гордом, уже не молодом лице.

- Ангус, – сказала маленькая, округлая старушка в черном балахоне и черном траурном капоре. По морщинистым дряблым щекам вдруг заструились слезы.

- Кто вы? – МакГрей сразу понял, что знает ее, видел когда-то. Слышал ее голос. Родной голос. Но где? – Мы ведь знакомы.

- Знакомы, – старушка прижала к груди свой расшитый ридикюль. В другой руке у нее был зажат кружевной платок, им она промокнула слезы. – Знакомы, мой мальчик. Я кормила тебя своим молоком, семь лет была тебе вместо матери, пока ты не вернулся сюда к овдовевшей своей бабке.

МакГрей узнал. Крепко обнял кормилицу.

- Садись, добрая моя, – он стал усаживать ее на широкий бортик бассейна, – как мне называть тебя теперь? Няня? Тетя? Элен? Больше полвека прошло…

Старушка села, махнула на него платочком и дала волю слезам, МакГрей сел рядом, обнял ее.

- Все же ты узнала. Пришла. Я думал, никто не вспомнит. Никто не захочет придти к нему. Но ты пришла, верная, добрая Элен, – говорил он, – На панихиде будем вдвоем – ты да я.

Стоял теплый августовский вечер. Из сада лилась нежная трель малиновки. МакГрей попросил священника из деревни провести службу, тот обещал придти, но вот уже второй час заставлял себя ждать.

- Он готов к погребению, лежит в часовне. Спокойный, не как при жизни. Ты можешь пойти, посидеть с ним, Элен, пока не пришел святой отец. После панихиды мы сразу понесем его в склеп – для этого тоже все готово. Я нанял поденщиков для похорон, они за овином играют в кости. Слышишь, бранятся?

- Пятьдесят лет я собиралась придти к нему, – старушка с трудом перевела дыхание, – знала – он одинок, нуждается в заботе. Но не собралась, духу не хватило. Твой отец – жестокий человек, он бы вытолкал меня взашей. Теперь вот не прогонит.

Она помолчала, успокаиваясь.

- Всю жизнь я любила его одного, Ангус. Раньше стыдилась в этом признаться даже самой себе. Но уже стыдиться нечего. Как умер Лайонел, расскажи?

- О его смерти мне рассказал грум Норри, старый слуга отца, он предан ему с юности, – отец был мертв, но Ангус не мог себя заставить думать о нем без неприязни, – Норри нашел его лежащим у камня в лесу.

– Я знаю про камень, – перебила Элен, – видела его на рисунках. На камне стоит девушка, раскинув руки, словно птица. Лицо ее мне хорошо запомнилось. Она всегда была рядом с твоим отцом. Ни днем, ни ночью его не оставляла. Лицо твоей матери на всех его картинах. Твоя мать не позволила мне быть рядом с ним, забрала его. В том кэбе, видишь? – там картины, которые он сделал, когда вы жили у меня. Заказчики не покупали их, потому что мастер не те лица рисовал, возвращали, не платили. Он мне приказывал: «Сожги хлам, Элен»! Я не слушалась, прятала их, хранила, и вот возвращаю тебе, наследнику. – Она забрала его не только у тебя, Элен, – МакГрей не услышал, что кормилица говорила про картины, не удостоил кэб и взглядом, – забрала его у меня, у бабушки, у деда, у всего мира. Никого он не любил в жизни, кроме нее. Ни к чему не был привязан, всех гнал прочь. Его идол была она, эта женщина.

- Он дорисовал ее? – спросила старушка, поглаживая его по руке.

- Как он рисовал ее! – помимо воли вспомнил он, – Ты должна знать, Элен, что происходило с нами после возвращение в поместье после смертью деда… Самым страшным кошмаром моего детства были те моменты, когда отец возвращался к Картине. В обычное время он бывал сносен, но в те дни и месяцы… Он кричал мне, десятилетнему мальчику: «Убирайся, убийца»! Закрывался в своей комнате, этой проклятой тюрьме, рыдал там, что-то швырял, гремел, сражался с демонами. Затихал на недели. Я спросил однажды у бабушки: «Кого я убил»? Она не ответила, но в тот же час мы собрались и уехали из Тэнес Дочарн навсегда. Картину отец все-таки дорисовал, Элен, я видел ее.

Ангус скользнул взглядом по тусклым окнам особняка, который посетил последний раз незадолго до смерти отца. Старушка внимательно слушала его.

- Мы стояли перед ней, я и Джон Милле, отцовский друг юности. Она выходила из воды, переливающаяся светом, волшебная, клянусь, Элен, она была живая, ее глаза говорили с нами. Старик Милле – он тоже художник, – потерял дар речи. «Почему ты не вернулся? – спросил он отца, плача, прямо как ты теперь, – Я никому ничего не сказал»! Отец засмеялся: «Зачем мне вы? Единственная моя драгоценность перед тобой. Взгляни последний раз, Джон Милле, на ту, которую тоже любил, хоть и пытался меня убедить в обратном. Взгляни и пошел вон». Я остался с отцом наедине, оторваться от Картины не хватало сил. «Твоя мать», – отец указал на нее, и мы поговорили с ним о ней, единственный раз в жизни. После моего уезда он уничтожил Картину в приступе безумия – я уверен в этом. Он обещал, что кроме нас двоих никто ее не увидит. Его комната закрыта, дверь заложена тяжелым засовом. Отец сделал это, прежде чем уйти. Он знал, что идет умирать. Я не войду в его комнату. Никто не должен туда входить. Демоны, всю жизнь терзавшие отца, все еще обитают там. Пусть они останутся взаперти. Это его завещание. Еще он завещал не подписывать свое надгробие. Память о нем должна исчезнуть.

Элен видела – ее вскормленник мучается, рассказывая об отце, воспоминания причиняют ему боль. Добрая старушка постаралась отвлечь его:

- Бог с ней, с картиной, Ангус! Скажи, как ты жил все годы? Я слышала, леди Элеонора одна воспитывала тебя. О вересковом пиве, который варит ваша пивоварня, у нас слагают легенды. Говорят – это эль малюток пиктов.

- Пивоварня – плод бабушкиных трудов, она приносит мне большой доход, – отозвался Ангус, – Но о том, как я жил, не спрашивай меня, моя добрая Элен.

На мужественном лице МакГрея отразилась скорбь, в секунду остекленевших глазах его старушка увидела выражение безумия и смертельного отчаяния – выражение, которое часто стояло в синих глазах Бойса в те времена, когда он делил с ней кров и жизнь.

- Имея в себе хоть каплю крови Катрионы, счастливо прожить жизнь невозможно, – МакГрей вслушался в переливистую песнь малиновки, – это в полной мере познал я, это познаёт мой сын. Познают и все те, кто родится от ее корня.