В газете, отпечатанной на желтоватой грубой бумаге, рядом с призывом о вступлении в отряд были напечатаны другие объявления: «Интимная сцена в кафе А.Т. Ежедневно в 3 часа». «Молодая блондинка желает завести переписку с целью знакомства с интеллигентным офицером. Предпочтение - высоким брюнетам».

Но они этого не читали.

Представительный горбоносый полковник, подняв голову, спросил:

- Вы хотите служить?

- Так точно, - оробев, ответили они и вытянулись.

- Завтра можете на фронт выступить?

- Можем.

- Пожалуйста, заполните анкету.

На другой день добровольцев принял под свою команду другой полковник и повел их по шоссе за Александровские ворота, где на одной из дач квартировал штаб заместителя раненого в бою князя.

Небо было голубое. Слегка пылила дорога. Все старались идти возможно лучше. Молодые добровольцы и бывшие офицеры робели. Говорили, что капитан, принявший отряд, ходит в русской гимнастерке, усы распущены и ругается. Больше всех робел Митя. «Возьмет и скажет, - думал он, - зачем пожаловал? На казенные хлеба захотел, по тыловой части? Нам таких не надо». И Митя поглядывал на Степу, который шел, беспечно улыбаясь. Митя знал, что плохих солдат капитан таскал из строя за воротники шинелей и выбрасывал вон из отряда.

Перед дачей отряд выстроился. Все замерли, подтянулись и выпрямили спины. Вышел капитан в зеленой гимнастерке - про усы правду офицер сказал, - плотный, коренастый, глазами всех проколол и пронзительно крикнул:

- Здорово, друзья!

Добровольцы ответили и сами поняли, что недружно. Митя тянулся, как в корпусе: руки по уставу, грудь вперед, глаза в глаза.

- Ну, прежде чем принять вас в отряд, я должен обрисовать вам картину, и после моих

слов кто желает служить - тот пожалуйста, а запись в бюро ничего не значит, - сказал капитан, и нельзя было понять, строго ли он это сказал или с усмешкой. Он замолчал и посмотрел испытующе.

- Поступивший в отряд может по трем причинам выбыть из строя. По двум легальным и одной нелегальной. Нелегальная - дезертирство и карается смертной казнью, о ней распространяться не приходится. Первая легальная - по ранению или болезни, если начальство отпустит, а вторая легальная если убьют человека.

Капитан переступил с ноги на ногу.

- Срок службы не ограничен. Разговоров быть не может. Тяжело служить, - помолчав, наставительно сказал капитан. - Нет ничего, ни комфорта, ни удобств. Сегодня сорок верст прошли, а завтра бой, и никаких штабов, и никаких теплых мест… Я понимаю ваш порыв, но, может быть, вы скороспело решили. Отказывайтесь, господа, еще не поздно. - Капитан выжидательно замолчал.

Многие вышли из строя. Среди них было несколько офицеров и часть молодежи.

- Да, господин капитан, мы не представляли…

- Напрасно беспокоились. Таких нам не надо. С Богом.

Капитан внимательно присматривался к строю. На левом фланге, где находились Митя и Степа, стояли мальчики-добровольцы.

- Да вы юнцы совсем, - сказал капитан левому фронту. - Вам дома с книжками сидеть, вы винтовку не понесете.

Стоявший среди них Митя покраснел. «Возьмет и выкинет, - подумал он, - я документов не предъявил, а в условиях написано, что не моложе семнадцати лет. Вдруг узнают?… Если спросят, сбрехну, что семнадцать».

- Ну? - вопросительно сказал капитан и улыбнулся.

Добровольцам от его взгляда стало тяжело и стыдно, но никто из них строя не вышел.

Началась разбивка по ротам. Митя подошел к капитану и, не доходя до него четырех шагов, козырнул и сказал:

- Господин капитан, разрешите мне и моему двоюродному брату зачислиться в пулеметную роту.

- Обратитесь к капитану Эголину, примет ли он.

Эголин, офицер высокого роста, подозрительно посмотрел на мальчиков, одетых в рванье.

- Вы кто?

- Кадет… Лицеист…

«Не поверил», - подумал Митя и покраснел. Но капитан принял их в пулеметную роту.

27

Ротные щи казались удивительно вкусными. Отряд по дисциплине напоминал Мите корпус, и он легко в нем освоился. Полюбил он выданную ему каску, немецкий карабинчик и неуклюжий пулемет, на котором он работал. Их командир, прапорщик Фогель, рыжий, как Иуда, - таких рыжих Митя за всю свою жизнь не встречал, - был педант до глубины своей немецкой души и имел маленькую слабость - не терпел песка. Если в сало или в хлеб песок попадал, он морщился, выбрасывал куски вон и долго полоскал рот водой.

Он ощупывал пулемет после стрельбы, и если находил в нем твердые соринки, то разносил всех номеров и грозил поставить их под винтовку. Но был прапорщик Фогель сердечным человеком и своих пулеметчиков полюбил, как детей.

Рядом с Митей спали Степа и вольноопределяющийся фон Ден.

Ден, бывший правовед, худощавый, долговязый, слегка женоподобный немчик с мелкими чертами лица, принес в казарму подушку-думку, полисуар для ногтей, лунный камень, ножницы прямые, ножницы кривые - целый женский туалет. Ходил он со стэком, держался прямо, подражая прусским юнкерам, краснел от грубых слов, любил пиво, говорил, слегка растягивая слова, но был, в сущности, хорошим другом и солдатом.

Степа же был влюблен в пулемет. Когда он уходил в город, то даже в самые жаркие дни навешивал на себя гранаты, набивал патронами не только подсумки, но и карманы. В казарме он признавал единственным полезным чтением французские романы и пулеметные уставы. Жили они очень дружно. Гордились нашитыми на мундиры трехцветными шевронами и серебряными крестами; купив медные трафареты, нацепили их, куда только было можно.

***

Перед отправкой на фронт в городском парке был устроен вечер. Понаехали отрядные кухни, киоски разукрасили цветами. Пришло много дам и девушек. Гремел оркестр. Добровольцы веселой шумной толпой гуляли по аллеям. Когда начало вечереть, вольноопределяющиеся познакомились с пехотным прапорщиком, очень добродушным человеком.

- Э, знаете, господа, - сказал он мальчикам, - прощанье надо вспрыснуть. Аида, за мной, вольноперы, в павильон!

В павильоне русские дамы делали бутерброды с ветчиной и эрзац-медом. Они отвели для молодежи столик. Фон Ден заказал себе пиво, посмотрел на свои ноги и застыл. Прапорщик раздобыл бутылку коньяку, пощелкал по ней пальцами и подмигнул Мите:

- За отряд.

Крепкий немецкий коньяк обжигал горло. Прапорщик после каждой рюмки потирал руки, покрякивал и говорил:

- Здорово, питухи!

Хмель быстро ударил в голову. Митя уже смеялся. Степа, сняв фуражку, толковал с прапорщиком о пулеметах, а фон Ден изредка в разговор вставлял слово и вертел головой, разглядывая проходивших мимо него дам. Прапорщик незаметно подменил рюмки стеклянными стопками. Мите казалось, что под звуки музыки медленно кружится парк, сильнее пахнет листвой и вечерней прохладой, а огни забавно дрожат, и если прищурить глаза, то они разбегаются во все стороны острыми мелкими стрелками. Он чувствовал себя безмерно счастливым, порывался что-то сделать хорошее, дружелюбное. Руку, что ли, всем протянуть или сказать, что в бой идти весело, и что Таубе хотя держится прямо, но он славный парень. Они говорили, перебивая друг друга и беспрестанно чокаясь.

- Я лицеист, но обожаю военное! - крикнул Степа.

- Знаешь, Степушка, я тебя люблю! Ведь вместе пойдем на одно поле.

- Руку, Митя!

- Только сердце у меня, Степа, болит, - продолжал тихо Митя, - ведь Ярославль-то, Степа… Степушка, ты не знал Куньего Меха…

- За Ярославский корпус, - сказал прапорщик, - выпьем!

Все обнялись и поцеловались, Митя запьянел. Ему казалось, что у него должен быть монокль. Правда, монокля нет, но он его купит. И он двигал бровью и кривил рот.

- Выпьем, - сказал снова прапорщик и добавил, хлопнув Митю по плечу: - Эх, пулеметчик, теперь мы с вами никаких задержек не боимся!

Митя от неожиданности растерялся, пошатнулся и сел на пол, прямо на глиняный горшок с медом. Все хохотали. Потом Митю подняли. Дамы его окружили, повернули спиной к свету, начали ножами счищать мед с его бридж, а прапорщик поил его из рук коньяком.