Кали всегда жалел, если беспощадный конвейер бытия не позволял ему задержаться под сенью сосновых крон на несколько минут. Сегодня весь день с подъема у него был рассечен на определенные отрезки, успеть бы вписаться в тот жесткий график, заполнить каждый час полезными делами, чтобы не сетовать о пустых потерях вечером. Кали сейчас не замечал похрустываний прошлогодней хвои под ногами, едва улавливал запахи отцветших трав.
Добравшись до своего кабинета, он тут же позвонил на квартиру водителя Грицая. Трубку подняла жена.
— Кто это по мне соскучился? — спросила она сердито, готовая тут же опустить трубку, если напоминали о себе дружки мужа.
— Верочка, не гневись, это я, — представился Жаксыбеков рыхлым, добрым баском. — Жаль, конечно, что я потревожил тебя так рано, да что поделаешь. Разбуди своего…
Он не досказал фразы. Стукнула о стол трубка, и где-то в глубине комнаты опять послышался ее голос:
— Вставай, Коля! Тебя требуют!
В управление Микола пришел раньше, чем главный геолог. Бедняга так спешил к машине, что отказался от завтрака, зато быстрее, чем ждали, подогнал к подъезду готовую в путь «Волгу». Стоял у капота, протирал тряпицей смотровое стекло.
Взглянув на часы, Жаксыбеков сказал:
— Двинули, Микола!.. Сардара подхватим по дороге.
Однако Алтынбаев возник откуда-то сбоку. Он шел к ним с толстой папкой, прижимая ее к круглому животу. Не шел, а как бы подкатывался, словно на роликах.
Конторские служащие за глаза называли главного геолога Сардар-иноходец… За его привычку семенить мелко, сучить ногами и слегка даже пританцовывать на месте, изъявляя готовность к движению.
В отделе работал еще один инженер, Сардар Сейсенбаев. Того именовали расхожим словом Керден, что равнозначно бюрократу. Другой клички он не заслуживал. Тяжелый и медлительный, он внимательно слушал собеседника, нарочито выпучив глаза, демонстрируя некую собранность или участие, иногда кивал головой, вроде бы соглашаясь. Но поступал всегда по-своему и нарочито в пику человеку, осмелившемуся побеспокоить его. Чтобы получить от Сардара ответ, приходилось повторять свою просьбу два и три раза, иногда прийти еще раз… Отвечал лениво — давал взаймы каждое слово, доводил человека леностью мысли до белого каления.
Главный геолог комбината поздоровался с директором по-мусульмански, приложив правую руку к сердцу.
Жаксыбеков ответил ему коротко:
— В машину!
Выбравшись из городских улиц, бежевая «Волга» набирала скорость. До магистральной дороги Восточного Круга всего час езды. Если идти по прямой, можно достичь междугородного шоссе еще быстрее. Однако этот путь преграждало искусственное водохранилище. Пересечь водяную ширь можно было лишь на пароме. Застанешь паром у причала — твое счастье. На другой стороне окажешься довольно скоро. Опоздал — пеняй на себя. Нет печальнее картины, как ожидать на пустынном берегу возвращения всегда медлительного плавсредства.
На те полтора десятка километров до причала Николаю понадобилось минут пятнадцать. Как ни спешили, паром на глазах отчалил… Зыблющийся обширный помост, движимый собственной тягой, был забит грузовиками, скотом, подводами. Издалека сигналил, напоминал о себе, с перевала шофер, умолял выждать минуту, паромщик не захотел уважить припоздавших. Своевольный человек этот, цыганистого вида, неразговорчивый и угрюмый, имел привычку все делать наоборот. Особенно если завидит легковушку… Сейчас он вдобавок и свой знак подал, мол, вижу, но не могу… Поди проверь!
Жаксыбеков молча наблюдал за объяснениями на сигналах между водителем автомашины и паромщиком. Микола, злясь и сплевывая от досады, притирал свое авто вплотную к причалу.
— Сколько ждать? — спросил директор. — Часа два или больше?
— А черт его знает, шалопута! — выругался в адрес зловредного паромщика водитель.
— Не съездить ли нам к старику Токтасыну?
— Кали Нариманович, не успеем! Старик ведь не отпустит без угощения.
— Э-э, было о чем горевать! — произнес Жаксыбеков, сменяя досаду на шутку. — Хуже всего ждать без толку. Разворачивайся!
Через несколько минут они снова перевалили за приречный бугор. Здесь была развилка. Одна дорога вела в Актас, другая — к подсобному хозяйству. Микола повернул на проселочную дорогу. Трое в машине сидели молча, раздумывая каждый о своем. Жаксыбекова вело к подхозу неотложное дело, давно собирался заглянуть, все некогда. А водитель считал этот заезд блажью своего начальника, который не любил терять и минуты без какой-либо осмысленной занятости. Жаксыбековская блажь, по мнению Миколы, с приближением старости все больше давала себя знать. Вчера, например, проторчали целый час на Ревнюхе ради какого-то, не до конца ясного ритуала поклонения ночному городу… А сегодня поднял ни свет ни заря на ноги, подгонял, торопил всех, не исключая главного геолога. Теперь вот чаевничай у деда Токтасына…
Алтынбаева занимали мысли о самом себе. Он как бы прикидывал, когда же наступит то время, чтобы он занимал должность не хуже директорской: куда пальцем указал, туда и повезут. У старого Токтасына щедрый дастархан[35], но стоит ли его угощение потерянного времени?.. Впрочем, начальству виднее.
4
Белоголовый дедок, к которому путники направились, чтобы убить время, два десятка лет назад был кадровым работником Актасского комбината. В молодые годы, еще мальчишкой, он поденничал у англичан, а после, когда утвердилась в здешних местах Советская власть, восстанавливал с другими добровольцами местные рудники, спускался в шахту, добывал руду… Кое-кто надоумил его, уже вышедшего на пенсию, переселиться на бахчу, когда рудоуправлению выделили в ближнем совхозе кусок земли.
Аул Белагаш, официально именуемый в документах управления подхозом, находился в зоне искусственного водохранилища, километрах в пяти от причала. К парому белагашцы ездили по прямой, будто стрела, дороге. Одеть в твердое покрытие этот кусочек большака еще не успели, но уже засыпали щебнем и прикатали. Директорская «Волга» одолела это расстояние в считанные минуты.
Селение в пять-шесть десятков домов вытянулось вдоль битого шляха в один ряд. И дома-то в нем, срубленные из сосны, были все на одно лицо…
Человек, удостоенный чести быть гостем у Токтасына, посвящался хозяином очага в курдасы[36]. Подвижный, не очень опрятный с виду, озорной в выходках, дедок умел принять гостей по-разному: утешить прибауткой в беде, высмеять слишком важного и спесивого человека, поиздеваться над неудачником, уколоть словом исподтишка так ловко, что не сразу возьмешь в толк, что к чему за пиалой чая сказано. Со всеми он был одинаков, обращался на «ты», не обижался на ответное едкое словцо. Слабых рассудком и несмелых на язык Токтасын не любил, считал их негодными для дружбы.
Гораздых на выдумку людей запоминал с первой встречи и считал их чем-то вроде пополнившейся родни. Окрестные люди любили балагура за открытое сердце и за бескорыстие. Беднее Токтасына не найдешь человека в округе, зато мудрости и оптимизма бездна.
— Шутка — это озарение души, — поучал старик аульчан. — Если ты не услышал в свой адрес за день острого словца и не ответил тем же, считай, не жил этот день на свете, подарил часть своей жизни черному дьяволу с его вечными скорбями… На меня, например, без шутки нападает хандра, исчезает желание есть и пить, появляются колики в пояснице или в боку. А заболеть, тем более лечь в постель, — хуже смерти. Потому что мое хозяйство — весь подлунный мир, все горы и стены, все человечество. Жить я буду сто лет и более, если душу мою внезапно не покинет веселье…
Рассуждая так, дедушка ссылался на предания старины, мог тут же сочинить и ловко ввернуть в свою речь складуху.
— Спросите, почему я так думаю? А вот вам объяснение… У моей солнцеликой матушки до меня было девятеро, все до одного умерли. Я пришел в мир десятым. Носила меня родительница только семь месяцев, потом я запросился вон… Мать толковала обо мне: «Это мой недоносок… Те, что пребывали в чреве девять месяцев и десять дней, тотчас ушли из жизни, а этот больно горластым удался. Так орал, будто собирался за всех братьев и сестер на свете прожить». Родители, полагая, что я все-таки не лучше других, отошедших в мир иной, подшучивали надо мной, а может, и над судьбой своей горькой: только рожай да относи на погост… Все на моей памяти у меня было с самого начала не так, как у людей. Поскольку я появился на свет преждевременно, ни повитухи, ни какой-либо сведущей в родах бабки вовремя не позвали. Пуповину перерубил топором какой-то случайный прохожий. Таков обычай предков: чтобы не сглазить младенца, зови в дом не ближнего, а дальнего. Зыбки тоже не успели приготовить — сунули с руками и ногами в старый тымак[37], подвесили за сыромятину на кереге[38]. Имя для меня придумал тот же захожий старикашка. Оно, как знаете, больше смахивает на молитву, вроде: «Не умирай так скоро, задержись на этом свете».
